ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО "В СТРАНЕ ОРАНЖЕВЫХ ОБЛАКОВ"

Рубрики

Архив новостей

апрель 2024

пон	втр	срд	чет	пят	суб	вск
1	2	3	4	5	6	7
8	9	10	11	12	13	14
15	16	17	18	19	20	21
22	23	24	25	26	27	28
29	30

ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО "В СТРАНЕ ОРАНЖЕВЫХ ОБЛАКОВ"

26 августа 2015 года

(Продолжение. Начало в номерах за 10, 24 июня, 1, 8, 22 июля, 5, 12 и 19 августа).

XIII

В прошлом году, пообедав, я часто оставался в полевом вагончике трактористов, делал уроки. Вчера я было тоже остался. Петрович ушел к коровам, тетка Лукерья повезла обед трактористам на дальние поля, в вагончике я был один, и мне хорошо читалось. Но вскоре пришел Федюк.

Он молча бросил одежонку на табурет.

Молча прошел к нарам.

Лежал. Смотрел в потолок, о чем-то думал. Красные набрякшие веки были полуприкрыты. Неприятно быть с ним в одном вагончике, когда знаешь: сколько бы ты ни был с ним, он не проронит ни слова.

Я сгреб книги и пошел к выходу. Глаза у Федюка были закрыты, но я чувствовал: он наблюдает за мной сквозь сомкнутые ресницы.

Так было вчера, а сегодня я и оставаться в вагончике не стал: не хочу встречаться с Федюком. Вернулся к стаду вместе с Петровичем. Коровы еще вылеживались на полатях возле озер. Петрович оставил меня с ними, а сам ушел наверх: холодно у озер-то, мерзнет Петрович.

- Почитай тут, пока коровы жвачку пережевывают, а я наверху посижу, там караул держать буду, чтобы в озимые не ушли, когда подыматься начнут.

Я расстелил плащ, кинул на него сверху фуфайку, чтобы не протянуло от земли, лег на спину, лежал, подложив сцепленные в пальцах руки под голову, глядел на плывущее в небе облако и думал: в Греалии родилось, в моей Греалии.

Греалия... Если бы Ильке Труфану посчастливилось добраться до горизонта и пойти по нему, то Илька видел бы с одной стороны горизонта нашу степь, с другой - Греалию. И увидел бы Илька, как много троп проложено из Греалии в нашу степь. Ведь каждую минуту кто-нибудь да приходит к нам из Греалии или возвращается от нас в Греалию. Зарябила вода на озерах, закачались султанчики тростника. Ветер, значит, пришел, силу свою пробует. Заалело небо поутру, зарозовели дымы над крышами. Заря, значит, пришла, краски свои по земле стелет.

У каждого, кто приходит к нам из Греалии, своя тропа: у Зари - своя, у Рассвета - своя, у Ночи - своя. Ночь тоже приходит к нам из Греалии, она приходит к нам тропою Ночи. И всех, кто приходит к нам, наша степь знает, но лучше всех она знает Солнышко. Ветер, что он пришел, почувствовать надо, Зарю, что она пришла, увидеть нужно, а Солнышко, его и не хочешь почувствовать, да почувствуешь, его не хочешь увидеть, да увидишь: оно горит во все небо.

Лежал я так, глядел на проплывающее в небе облако и думал, как это хорошо, что я открыл Греалию, без нее мне было бы скучно в степи, как Калите вон, а так я никогда не бываю один, со мной всегда кто-нибудь рядом: или Ветер, или Рассвет, или Речка, или вон как сейчас - белое над головой облако. Загляделся я на него и не заметил, как уснул.

И приснился мне сон, приснилось мне, будто лежу я на лугу на копне сена. Я все утро косил, а мама согребала, устал, умылся у бочажка, вытерся подолом рубахи и прилег отдохнуть, а мама бросила в траву грабли, присела рядом. Сидит, приглаживает ладонью волосы мои, улыбается:

- Как ты похож на отца своего, Павлик, очень похож... Устал ты, сынок?

И я киваю:

- Устал, мама.

- А ты отдохни, а я покошу. Хоть и большой ты уж у меня, а жидковат еще, не заматерел, против мужика не выдержать тебе, еще наливаться и наливаться.

И я соглашаюсь:

- Жидковат. Не выдержать.

Она наклонилась, коснулась моего лба губами:

- Не трог, лет через пяток окрепнешь. Лежи, отдыхай. Поднялась и пошла по некоси, сильная, не старая еще и уже пять лет вдовая, а я лежал и смотрел в небо и слушал, как влажно вжикает коса и как рядом, за краснопрутником, вздыхает речка...

Сколько я проспал, не знаю, спал бы еще, если бы не ворвался в сознание резкий отчаянный крик Петровича:

- Маркови-ич!

Я вскочил. На полатях было пусто, даже козла Яшки не было, не было даже Нюрки, а на вершине сырта, седенький, стоял Петрович и размахивал руками:

- Пашка, окаянный, вставай скорее, коровы на озимя пошли!

Его голос катился по Гореловской роще и отдавался в тальниках за речкой:

- ...Коровы на озимя пошли!

Я сгреб свои пожитки и побежал наверх, а Петрович все стоял на макушке сырта и размахивал руками:

- Спишь, шельма, а коровы хлеб колхозный едят. А ведь сам тоже, гляди, спал, не то бы давно меня кликнул. Чего уж теперь кричать, оба прошляпили.

Но Петрович все равно кричал и размахивал руками:

- Шельма! - вот только не понятно было, кого он ругал - себя, меня, корову ли блудню, уведшую стадо на поле, или свою, неизвестно откуда подкравшуюся старость.

XIV

Самое трудное в работе пастуха - день больно длинный. Идет, идет, думаешь и не кончится. А приходит осень, оглядываешься назад - и нет там вроде ничего длинного. Начинаешь вспоминать и видишь: были рассветы, закаты, дожди, холода, и был день, и тебе страшно хотелось спать, хотелось упасть на что угодно и спать, спать. Спать до тех пор, пока глаза не станут большими, а нос маленьким.

Очень длинный у пастуха день. Ходишь, ходишь по степи за коровами, хлопаешь, хлопаешь кнутом да и поднимешь глаза к небу, вздохнешь:

- Что же ты не опускаешься, солнышко?

А оно глядит на тебя сверху, чистое, румяное, для всех одинаковое, и тепло улыбается:

- Нельзя, Маркович. Время не вышло. И я киваю головой, соглашаюсь:

- Да, да, конечно, время еще не вышло. Так это я, устал маленько. - И взмахиваю кнутом, кричу на коров:

- Назад! Я вот вам. Нельзя еще.

А они стоят, вздыхают покорно, головами покачивают, ждут, когда можно будет. Им тоже домой хочется: взять пока в степи нечего, а дома хозяйка то картошки вынесет, то тыквы нарежет, то мешанки приготовит, оттого и напирают они, сопят, и я взмахиваю кнутом, осаживаю их: ведь если мы пригоним с Петровичем их сейчас домой, то они нам, бабы... Хозяйке, ей ведь что? Ты угони ее коровенку из деревни до солнышка да пригони, когда сядет оно, вот тогда она и скажет:

- Вот это пастух!

А что ее коровенка устала по пустой степи целый день ходить и хочется ей отдохнуть, в это хозяйка не верит, и если возвращается со стадом пастух в село до заката, значит, он лодырь, и это можно ему прямо в глаза сказать:

- Лодырь ты!

Потому и кричу я на коров:

- Назад! Не напирать!

А сам все на небо поглядываю - не пора ли? И вздыхаю: нет, рано еще. На что Петрович терпеливый, а и тот нет-нет да и кинет на солнышко взгляд из-под ладони, качнет головой:

- Никак остановилось, Маркович?

- Остановилось, Петрович, - подтверждаю я.

И мы оба вздыхаем и ждем вечера: скорее бы приходил он.

Да, очень длинный у пастуха день, но сегодня нам повезло: из-за Гореловской рощи вскоре после обеда поднялась туча и, дыша холодом, решительно направилась в нашу сторону.

- Ох, сейчас нам и будет с тобой, Маркович, весело, - сказал Петрович. - Давай-ка беги, подтягивай отставших, сбивай их поплотнее в кучу.

Я поежился: неужели нас еще и накупает сегодня? Ведь нынче же у Петровича праздник, именинник он. Хотя бы до вечера погодил дождик: не хочется мокрым быть. Пусть уж в ночь идет, ночью все спят.

Но туча считаться с нами не стала. Она черно занавесила солнце, прицелилась и ожгла макушку Васина кургана хлесткой молнией, и далеко видно стало, как, прижимая к спине длинные уши, мчится к оврагу по плато ошалевший заяц.

Петрович стоял на макушке кургана и радовался, как мальчишка:

- Гром, Маркович, гром! На востоке гремит, значит, с хлебушком будем.

А я кричал ему издали, сдерживая напирающее на меня, рвущееся домой стадо:

- Может, погоним в село, Петрович?

А он мне показывает с кургана крошечный старенький кулачишко:

- Я тебе погоню. Это налетный дождик. Сейчас пройдет.

А дождик лил. Наносимый ветром, он больно хлестал по коровьим мордам. Они упирались в него рогами, поворачивались к нему задом и, сгорбившись, стояли и слушали, как стучат по острым спинам крупные капли, и, пережевывая жвачку, думали какие-то свои коровьи думы.

Все, что жило и хотело жить, упряталось в гнезда, залезло в норы, одни мы с Петровичем стояли у кургана, мокли да еще и подшучивали друг над другом:

- Теперь тебе, Петрович, и в баню в субботу ходить не надо, умыла тебя туча, - смеюсь я.

А он показывает мне подог, грозится:

- Поржи у меня, жеребец.

Но это он так - любя: самому же смешно - можно идти домой, повод есть, а мы стоим, марку добросовестных пастухов выдерживаем.

При каждом ударе грома коровы приседали, и видно было, как, вся осиянная молнией, улепетывает вдоль лесополосы к Марьевке Пальма кормить детенышей.

Туча отработала свое и отошла в сторону. Высвободившееся солнышко зажгло радугу. Одним концом она упирается в Комаровку, другим - в Карташовку и похожа на огромное расписное коромысло, и чудится: поднимется сейчас из Греалии богатырь, подхватит коромысло с двумя деревеньками на концах, крякнет и пойдет. В подвернутых до колен штанах он будет идти, перешагивая через реки, озера, леса, а сады будут зеленеть, и будут петь в них птицы, и будет остро пахнуть отсыревшей землей, первым весенним дождиком.

А дождик прошел хоть и не долгий, а добрый, славно умылись поля, радуется Петрович:

- Быть хлебушку!

А я ему под эту радость и вкручиваю легонько, без нажима:

- Так, может, погоним, Петрович, коли хлебушку-то быть? Мы весь дождик на себя приняли, достаточно зарекомендовали себя, а?

Поглядел он на меня, махнул рукой, махнул с такой отчаянностью, словно в речку нырнуть собрался:

- Ладно, пошли. Все-таки я сегодня именинник, праздник у меня сегодня.

И мы с ним отступаем, даем стаду дорогу, становимся на шкентель.

Коровы идут дружно. Впереди Яшки больше нет. Яшка наелся за день, безобразничает: дух из себя козий выпускает, и коровы прогнали его назад. Впереди теперь идет коза Нюрка. Задние ноги ее раздвинуты, между ними покачивается вымя. В нем у Нюрки молоко, Нюрка собирала его целый день и набрала полный мешочек, и теперь шагает впереди стада и гордо пофыркивает:

- Несу-у!

Коровы тоже несут в своих торбочках молоко, но они несут мало молока: не из чего его пока делать, молоко-то, трава только еще из земли вылупилась, много ли ее, бессильной, нащиплешь? Но все-таки несут понемногу, болтаются просторные вымя между ногами.

Петрович идет рядом со мной, решительно шлепает резиновыми сапогами по намокшей земле, за ним остаются следы, неровные, скользящие, в которые сейчас же насачивается вода.

Слева от Петровича, косясь на него, шагает сивая голенастая коровенка. В стаде ее у нас никто не любит. Лежит она всегда ото всех в стороне, и я еще ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из коров ласкал ее, а вот бить - все бьют, даже мы с Петровичем прикладываемся. Уж она такая: она хоть кого выведет из себя и заставит ударить.

Ходит она всегда сзади, и за ней все время нужно смотреть, чтобы не потерялась. Уж она такая: идет, идет, как надо, смотришь - пошагала в сторону, и глаза какие-то туманные, неживые, отсутствующие, и хоть кричи, хоть не кричи, обязательно нужно бежать и отворачивать.

Бежишь, а что делать? Не побежишь, бросишь - остановится и будет стоять и час, и два, пока не придешь за ней. И не хочешь, да идешь - не бросать же ее в поле... Придешь, ну и ввалишь, конечно, так дашь, что и самому потом жалко: ведь дура, бить полезно умных, а дурака что толку? Как был он дурак, так и будет, пока и не помрет. И все равно бьешь: вдруг да поумнеет.

Дома зовут ее Лысенкой, а мы с Петровичем - Гонобобель, а сокращенно - Бобель. Ребятишкам марьевским это имя понравилось, и когда мы гоним по вечерам коров с пастбища, они встречают нас у речки, бегут по сторонам и кричат на разные голоса:

- Гонобобель-Бобель! Гонобобель-Бобель! Хозяйка сердится, что над ее коровенкой насмехаются, и один раз выговорила Петровичу:

- Ты, - говорит, - мою коровенку позоришь, на смех ее поднимаешь, а она хоть и невзрачненькая на вид, а молошная.

Петрович приподнял картуз, приложил ладонь к уху, спрашивает, будто не слышит:

- Что?

Хозяйка еще пуще рассердилась, замахала на него руками:

- Что, что! Дурак ты старый, вот что.

И погнала свою недотепистую коровенку домой. На этом разговор у нее с Петровичем и кончился, а приклеенное коровенке имя так и осталось за ней, носит она его и сейчас.

Гонобобель шагает слева от Петровича и косит на него голубой с поволокою глаз. Это беспокоит Петровича, и он ворчит:

- Бобель! - и показывает ей подог. Гонобобель поджимает грязный захлюстанный хвост и семенит за стадом, но на Петровича по-прежнему смотрит глаз ее, голубой с поволокою.

- Ведьма, - говорит Петрович и отворачивается от нее.

(Окончание следует).

Комментарии (0)