ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО "В СТРАНЕ ОРАНЖЕВЫХ ОБЛАКОВ"

Рубрики

Архив новостей

апрель 2025

пон	втр	срд	чет	пят	суб	вск
	1	2	3	4	5	6
7	8	9	10	11	12	13
14	15	16	17	18	19	20
21	22	23	24	25	26	27
28	29	30

ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО "В СТРАНЕ ОРАНЖЕВЫХ ОБЛАКОВ"

24 июня 2015 года

(Продолжение. Начало в номере за 10 июня).

У Петровича - остренькая, причесанная бороденка. Когда всходит солнце, Петрович поворачивается к нему лицом, и оно красно течет по бородке за ворот рубахи, там у Петровича - грудь. Солнце пробирается, чтобы погреть ее, солнце любит Петровича.

По утрам, если выйти пораньше ко двору, можно услышать, как раскачивают пастухи округу. Вот далеко в Карташовке слышится: «Э-гей!» - и немного погодя опять: «Э-гей!» - только чуть дальше. Это идет к началу гона Васька Середа и, окликая хозяек, хлопает кнутом.

За речкой в Комаровке кричит зареченский пастух:

- Улю-лю-лю! - тоже предупреждает, что он уже вышел на улицу и сейчас начнет гон.

Кричу и я - громко, задорно, как молодой петушок:

- Го-о-товься!

И - шах!-шах! - хлещу по дремлющей улице кнутом.

Скрипят калитки. Позвякивают ведра. Пенно шуршит молоко, а небо разгорается, пламенеет широко, просторно и во всю глубь.

И вот уже, слышно, покрикивает в Карташовке Середа:

- Ну, пошли, шевелись, не отставай. Подшевеливает своих и зареченский пастух:

- Ш-шагай, ш-шире ш-шаг!

Я тоже не отстаю, горланю на всю улицу:

- Давай, давай, торопись, не задерживайся. Стронулась, пошла деревня, теперь только гляди да покрикивай. И слышно, покрикивают:

- Куда?

- Назад!

- Ишь, не ходится ей, как все ходят.

И прибавления - гадина, собака, ведьма. Зареченский пастух даже кричит:

- Говядина!

Кто как умеет. И только Петрович говорит всегда ласково, словно перед ним не коровы, а люди:

- Ну-у, милаи-и.

Идут коровенки, сопят, откашливаются после ночи. Кашляет и Петрович - старенький он уже у нас, совсем старичок, хотя и бодрится.

В переулке у облупившейся церквушки Галинка Маврина стоит, в косынке, в сапожках резиновых. Этой зимой только замуж вышла, еще не выцвела, так вся и пышет маковым. Под широкими бровями - глаза, светлые, женские, не девичьи уже, перебродившие. Телушку на налыгаче привела:

- С Федором купили надысь. Вы уж глядите, не побежала бы, - и пару яиц Петровичу подает. - Чтобы к стаду пришлась, чтобы паслась хорошо и на молоко спорая была.

И застыдилась - чужое сказала. Так старики бывалые говорят, и себе захотелось - вдруг поможет. Стоит, румяная вся, вся цветет, возьми, кажется, за руку, и будет горячая у нее рука.

- Эх, мать-черемуха! - говорит Петрович и сдвигает на затылок картуз. Из-под картуза лысинка показалась, желтенькая, сухонькая. На нее заря легла, подрумянила.

Прежде чем уйти из села, спускаемся со стадом к речке, попоить коров. Первым к воде боком сходит козел Яшка. В стаде у нас еще коза Нюрка и три козленка. Все это - хозяйство Петровича. Коз своих он пасет с коровами, чтобы не платить овечьему пастуху.

Яшка пьет долго, спокойно, и пока пьет он, позади него стоит коза Нюрка и ждет, когда напьется Яшка. Иногда она не выдерживает, стучит копытцем. Яшка отрывает от воды мокрые губы, смотрит через плечо на Нюрку, и пока смотрит он, бороденка его белым клинышком свисает книзу. Потом Яшка, пожевав губами, наклоняется и продолжает пить, на этот раз пьет еще медленнее.

А Нюрка все стоит, ждет.

Но вот Яшка наконец перестал пить. Встряхнулся. С бороденки в речку упали светлые капли. Яшка посмотрел, куда упали они, полез на берег. Следом за ним полезли и коровы. У речки остается одна Нюрка, она пьет.

- Вечно тебя, Нюрка, ждать приходится, - ругается Петрович и грозит Нюрке подогом. - Вот я тебе ужо...

Нюрка косит на Петровича настороженный глаз и торопливо сосет тоненькими губами воду. Справа от нее - ива, она вся в заре, и речка в заре, в розовом свете, и все в розовом стоят по ту сторону кусты терновника. Там - соловей, он поет, и песня его дробно и широко стелется по речке:

- Чуешь? Чуешь? Заря горит, вся речка в огне, вся в пламени. Видишь? Видишь?

Неподалеку от берега выныривает лягушка и ухает:

- Ух ты!

Скрывается под водой и снова выныривает, только уже чуть дальше, и снова ухает:

- Ух ты!

И ныряет, уходит в глубину, и там, где погружается она, по воде - круги, алые, заревые.

Дремлет ива. И хочется ей посмотреть, как встает над землей утро, да не в силах она очнуться: подремать ей хочется, при заре подремать-позоревать немножечко, она женщина.

А по округе и в Марьевке поют петухи, кагакают гуси, и все ждут: скоро должно взойти солнышко. Новое солнышко, не вчерашнее.

- Что же ты, Маркович? Пошли.

Это окликает меня Петрович и смеется:

- Эх ты, загляделся. Ты вроде моей козы Нюрки.

К его глазам сбегаются со всего лица морщинки и в них - улыбка, теплая, ласковая. Так светло у нас в Марьевке улыбается только Петрович. У него особая улыбка - греющая, лучистая, как солнышко.

III

Я пасу с Петровичем коров уже второй год, хотя пасти собирался не я, а Илька Труфан, с которым мы вот уже пять лет ходим вместе в школу.

Семья у Ильки большая: он, да Васька с Петькой, да еще две девчонки-двойняшки, те совсем еще глупыши, едва ходить научились. Илька - старший, и как старшему ему достается больше всех: воды принести - Илька, дров нарубить - Илька, в доме прибрать - все тот же Илька.

Отец у Ильки с войны калеченый пришел. Все крепился, ходил, счетоводом в правлении работал, а вот уж с год и не встает даже, совсем ему плохо стало, исхудал - не узнать.

Тетя Нюра, мать Ильки, в сельсовете у нас убирает, но что ее заработок на такую семью? Правда, дяде Васе, Илькиному отцу, пенсию дают, но и этого не хватает, огородом только и живы. Вот и надумал Илька прошлой весной в подпаски к Петровичу податься. Посоветоваться ко мне пришел.

- Хорошо, если бы взял меня Петрович, хлеба с ним заработал бы, картошки, деньжат маленько... Я работы не боюсь, давно к ней привык. Только вот школу бросать жалко, месяц доходить осталось, и четвертый класс позади.

Говорил Илька негромко и не жаловался, просто думал вслух. Совещались мы долго. Школу Ильке бросать нельзя: мы решили с ним, когда вырастем, в трактористы податься, на одном тракторе работать, а кто же Ильку на курсы возьмет, если он семилетку не кончит? Нет, лучше Илька будет брать учебники с собой в поле, а я буду приходить к нему по вечерам, рассказывать, что задали в школе, объяснять. Тяжело, конечно, будет, но ведь Ильке к тяжестям не привыкать, выдюжит.

Петрович - добрый старик, с хорошим сердцем, понял: Ильке надо работать, и взял его к себе в подпаски. Прошли они с Илькой по дворам, собрали задаток. Купил себе Илька в магазине плащ прорезиненный, сапоги кирзовые и ребятишкам по рубахе. Прибежал вечером ко мне похвастаться. В глазах по целому костру счастья. И голос счастливый:

- Теперь мы, Труфановы, заживем.

Но не зря у нас говорят в Марьевке: если уж не повезет, то не поедешь. В воскресенье коров Илька первый день гнать должен был, а в субботу пришла в обед тетя Нюра домой из Совета и ухватилась за живот:

- Ой!.. Ой!..

Чуть до кровати доползла.

Побежал Илька в правление. Лошадь ему дали. Повез он тетю Нюру в Сосновку, в больницу районную, врачам показать, а те поглядели ее и оставили у себя: аппендицит у нее оказался, на операцию положили.

Вечером, убравшись по дому и уложив спать малышей, Илька пришел к нам. Сидел на табуретке у порога и плакал. Никогда я раньше не видел, как Илька плачет. У нас в классе он самый крепкий, да и во всей школе, пожалуй.

Мама собиралась на дежурство, застегивала у порога полушубок. Илька размазывал по щекам слезы кулаком, всхлипывал:

- Как же так, тетя Лена? Отец лежит, а теперь и мама тоже. Ну что я с такой оравой детворы делать буду?.. В больницу утром завтра ехать надо, а в обед Петрович приходил: завтра стадо выгонять решили. Нельзя мне, выходит, ехать, но ведь и не ехать нельзя: мама, она же одна там.

Плакал Илька по-серьезному, как плачут взрослые, и это было страшно. Мама налила нам щей и ушла, кусая губы.

Ужинали мы с Илькой долго. Щи у нас давно остыли, а мы все сидели и думали, как быть Ильке.

Потом Илька поднялся:

- Надо идти, малыши проснуться могут. Да и отца кормить надо.

Пошел к двери, остановился вдруг, лицо перекосилось все, словно Ильке отчего-то больно стало. И в голосе тоска прорвалась:

- Паша, попаси за меня завтра коров, я к маме съезжу. Вдруг что, куда я с такой детворой?

Говорил Илька, а глаза плыли, столько в них было горя, что даже как-то стыдно стало: словно шло оно по земле, для нас двоих с Илькой шло, а ему одному досталось.

- Ладно, - сказал я, - попасу я за тебя, Илька, завтра, езжай к маме и ни о чем не думай.

И на другой день я погнал с Петровичем стадо. Провожали нас всем селом. Бабы гнали коров, а мы с Петровичем собирали яйца, пироги, разную сдобу. Уж так у нас исстари ведется: в день выгона стада хоть чем-нибудь да одари пастуха.

Мне неудобно было брать, но я брал, для Ильки брал: отдам ему вечером, у него семья большая, пригодится. А для Петровича такие сборы - дело обычное, всю жизнь коров пасет, привык. Стаскивал он перед бабами картуз, чмокал упрятанными в бороденку губами:

- Благодарствуем, - и, подставляя торбочку, принимал даруемое.

А по селу, задрав хвосты, ошалело носились коровы. Их сдерживали всей Марьевкой и не могли сдержать. То там, то здесь раздавалось отчаянное:

- Ай, ай, пошла! Держи, держи!

И тут же серьезное, наставительное:

- Разве ее удержишь? У нее, чай, четыре ноги-то.

А я в ужасе думал: «И это когда нас столько, а что же будет, когда мы останемся с Петровичем одни?»

Бабы проводили нас к Васину кургану и вернулись домой. И началось тут! Коровы почувствовали простор, рассыпались по плато. Наиболее ретивые, поматывая выменем, помчались сломя голову к деревне.

Петрович спокойно уселся на макушке кургана, развязал свою торбочку, стал выкладывать из нее и считать, сколько ему надарили яиц. Я бегал вокруг стада, хлопал Илькиным кнутом, орал во все горло:

- Назад! Куда!

А Петрович смеялся:

- Брось, Маркович, - он у нас всех по отчеству зовет, - пусть побегают. Набегаются и успокоятся. Эвона какую зиму в сарае простояли, пожалуй, побежишь, возрадуешься. Идем завтракать.

Но я не хотел сдаваться, да и стыдно было: люди нам доверили самое дорогое, что есть у них, - своих коров. Они бегут куда глаза глядят, а я буду сидеть на кургане и лупить яйца? Ни за что! Я буду честно выполнять свой долг.

И я бегал вокруг стада, кричал:

- Куда! Назад!

Пот заливал глаза, сердце в груди не находило места, но я был упорен, настойчив и пробовал сдержать разбегающихся коровенок.

Наша с мамой Жданка пересекла лесопосадку и, бесстыдно задрав хвост, понеслась по пашне. Я бежал за ней. Она видела, что я бегу, озорно подкидывала задом и, выждав, когда я подбегу ближе, бежала дальше.

И вдруг я споткнулся и упал. В кармане что-то хрустнуло. Я сунул руку - там была яичница, и весь я был в грязи. Я сел тут же на пашне и горько заплакал. Мне было жалко, что у Ильки искалечен войной отец, а теперь заболела и мать и что досталась ему такая жуткая работа, пропадет теперь Илька.

Я плакал, а в небе плескался жаворонок и, радуясь своему птичьему счастью, звенел, будто серебряный колокольчик.

За день я так набегался, что вечером еле плелся домой. У околицы меня встретил Илька. Тетя Нюра легко перенесла операцию, но Илька не был весел. Он шел рядом, заглядывал мне в глаза, говорил:

- Я, Паша, и завтра не могу гнать. Ну как я погоню? Отец в постели лежит, девчонки только ходить научились, за Васькой с Петькой тоже уход нужен, нельзя мне гнать... И не гнать нельзя: возьмет Петрович другого подпаска, и останусь я без работы, а без работы мне теперь как быть? Мама не работает да еще я не буду, как же мы жить-то станем?

И я кивал головой:

- Да, да, конечно, не гнать тебе нельзя: Петрович один не управится, - а сам еле двигал ногами.

Илька ухватил меня за руку, говорит, а сам чуть не плачет:

- Паша, попаси за меня и завтра. И я кивал головой:

- Да, да, конечно, попасу, разве мне это трудно - еще день попасти? - А у самого и сил не было говорить даже.

Уроки я в тот вечер учить не стал: не до уроков было. Будильник утром звенел на весь дом, даже приплясывал на столе, я слышал, что он звенит, но ни рукой, ни ногой двинуть не мог. Такая была во всем теле боль, что страшно было даже пошевелиться, но вставать нужно было, и я, зажмурив глаза и сжав в кулаки пальцы, поднялся.

Коров мы пасли с Петровичем на кукурузном поле. После обеда пошел дождь. Небо было серым, и все вокруг было серым, и серым был Петрович. Стоял, съежившись и весь уйдя в плащишко, губенками посинелыми из бороденки шлепал:

- Вот должность у нас с тобой, Маркович, прокаженная какая: дождик не дождик - паси, стужа не стужа - гони. Ишь, ишь брызгает как. И откуда у неба такая пропастина дождика берется... Кругом обложило, надолго теперь.

- Тогда, может, домой погоним? - предложил я.

- А бабы-то? - напомнил Петрович. - Не успели, скажут, отогнать и уже гонят. Кабы лето было, а то ить - весна, зарекомендовывать себя надо. Покажешь себя с весны хорошим, все лето молодцом будешь, проштрафишься с весны, говори пропащая твоя голова - заклюют тебя бабы. Ить ты пастух, мирской человек, а миру служить - хорошему не быть.

И стояли мы под серым небом, зарекомендовывали себя, а дождик лил, стучал по капюшону плаща, и хотелось домой, на горячую печку.

(Продолжение следует).

Комментарии (0)