Рубрики
ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО "В СТРАНЕ ОРАНЖЕВЫХ ОБЛАКОВ"
19 августа 2015 года
(Продолжение. Начало в номерах за 10, 24 июня, 1, 8, 22 июля, 5 и 12 августа).
А Калита и рад тому: от пастушьей дубинки не заболит спинка. Сумку с обедом закинул за спину и погнал, весело присвистывая: «Любимый город может спать спокойно».
Осенью мы встретились.
Прошло только лето, но это уже был совсем другой Калита: лицо почернело, заострилось. Глаза посуровели, острыми стали, злыми. На тонкой коричневой шее нервно пульсировала синеватая жилка. Он заговорил и сразу высказался весь:
- Все, восемнадцать ден осталось: до первого ноября нанимался. Сегодняшний я уже не считаю: проспал ночь, значит, все. Допасу - и конец, навсегда конец. Кто ее водит, тот пусть за ней и ходит, за этой скотинякой, пока и ноги не протянет, а я сыт - во, по горло. - И он чиркнул по шее ребром ладони. Сплюнул, зло выругался. - Говорят - рай, ад. Чепуха все это, старух беззубых сказки. Никакого рая на небе нет. Тут тебе и рай, тут тебе и ад, - указал он себе пальцем под ноги, - на земле, а помрешь, одна тебе дорога - в яму, на мазарки. Закончу - и конец. Лучше к амбарам, в караульщики, или вон на бахчи - ворон да мальчишек гонять.
Он ловко свернул своей единственной рукой цигарку, широко наслюнявил, закурил.
- Много я всякой работы за мою жизнь переработал: и за сеялкой стоял, и трактор водил, и лес под поля выкорчевывал, захотелось еще с кнутом походить, все вроде легче, горба не ломать. Походил, спасибо. Теперь и внукам, и правнукам закажу: пускай с этим кнутом черт ходит, у него души нет, болеть нечему, а я свое отходил, хватит... Целый день как кобель, ни тебе поспать, ни тебе поесть спокойно. Кусок в зубы и - куда! назад! И вообще - один. Поглядишь вокруг - мать моя матушка, какая ширина, конца не видать, и среди нее ты и с тобой вот эта тварь рогатая. Это же тварь, тварь!
Калита тыкал черным вытянутым пальцем в сторону коз и отпугивал их от копны, на которой мы сидели.
- У, черти бородатые! Кто вас только выдумал. Это вот сейчас к вашим коровам прибились, хоть посидеть можно, а то бегут и бегут, и ты за ними, как кобель бездомный - назад! куда! А она и головы на твое «назад» не повернет. Ты хоть раздерись, оря, а она бежит себе и бежит... Нет, узнал Калита, что такое кнут. Никакие не то что рубли, тысячи не надо, золотом осыпай, не пойду пасти больше. На любой работе, на самой последней соглашусь быть, нужники чистить, только бы с людьми. Опять же - хозяйство дома. Придешь вечером, смотришь - там непорядок, там, а подправить некогда: до света ушел, затемно пришел. Детей не видишь, бабу узнавать перестаешь, а для чего я живу? Для скотины, что ли? То воевал, за фашистами по фронтам гонялся, теперь эта тварь нервы мотает.
Затянулся зеленоватым дымом глубоко, с сердцем. Закашлялся. Воткнул окурок в землю возле грязного кирзового сапога, сказал с ехидцей Петровичу:
- Чо улыбаешься, бороденку дергаешь? Думаешь, тебе хорошо? Э, мне даже лучше. Я пригнал, распустил овечек по домам и - все, а у тебя - эге! Дала корова мало молока - пастух виноват, не накормил, значит. Доится корова с кровью - опять же он, пастух, виноват, ударил, значит. А что же оно у тебя под рубашкой, не живое, камень, что ли? У воробья, и то, говорят, сердце есть, а ты человек. У всех жизнь как жизнь, а ты целый день один, как палец. Думаешь, зря поется: «Родила ты меня, мама, в поле как былиночку»? Про нас, пастухов, эта песня. Стоишь ты в поле, как былинка: и оттуда на тебя ветер подует, ты один, и отсюда потянет - все один ты. И песню эту пастух сочинил. Стоял он, стоял, сердяга, посреди степи и вздохнул: «Родила ты меня, мама...»
И впервые за всю встречу оттеплели глаза у Калиты, засветились улыбкой, но тут же опять потухли, налились еще большей серостью.
- О! Видал?
Козам, видимо, надоело ходить с нашими коровами по просяному полю, отделились они и потянули в сухую желтую степь. Овцы, опустив головы, покорно поплелись следом.
- Зверье! - выругался Калита.
Он сказал это зло, врастяжку. Поправил кнут на плече, пошел догонять, шурша по стерне отрепанным понизу плащом. Слышно было, как ворчит он, удаляясь:
- Ладно, восемнадцать ден еще как-нибудь вытерплю.
Мы с Петровичем переглянулись, нам было смешно и в то же время жалко Калиту: не любит он степи наши, оттого и тяжело ему среди них, оттого и одиноко.
Зиму Калита на ферме запарку свиньям готовил, а с весны в объездчики пошел, ездит, глядит, чтобы потравы какой где не было. Сидим мы с ним бок о бок. Ест он лихо, аппетитно, на лбу капельки пота выступили, доволен, чувствуется, Калита и собой, и обедом.
А тетка Лукерья и в самом деле сварила нынче очень вкусную лапшу, только больно горячая она, приходится дуть в ложку, чтобы не обжечься. Петрович забыл об этом, поспешил, схлебнул лапшу с ложки и привскочил, замахал в распахнутый рот ладонью:
- Аба-ба-ба! Окаянство, жгучая-то какая, аж в глазах красно.
До слез старика проняло, всю бороденку заплевал. А меня будто бес под ребро копытцем толкнул, взял я и ляпнул:
- Не торопись, Петрович, котел большой, наедимся. Еще и полудновать надбежим.
Трактористы захохотали, и сейчас же ложка Петровича клюнула меня в лоб:
- Чего ржешь, жеребец? Ну и обжегся, беда какая.
Трактористы опять захохотали, теперь уже надо мной.
Я хохотал вместе со всеми, но на всякий случай отодвинулся от Петровича подальше: вдруг покажется ему, что он недостаточно хорошо меня клюнул для вразумления, и захочется ему исправить допущенную ошибку.
XII
На пустыре, где когда-то была Гореловка, видны фигурки двух коз, а неподалеку от них маячит сутулым вопросительным знаком их хозяин - Федюк. На пустыре у Федюка расставлены капканы на сусликов. Шкурки их Федюк сдает в сельпо, а мясо ест.
Федюк - бобыль. В Марьевке у него никого нет. Была жена, умерла, а дочь бросила его и уехала куда-то и даже писем не пишет: стыдится отца своего. Я бы тоже такого отца стыдился.
Жил Федюк на краю Марьевки со своей женой Ариной. Некрасивая она была, Федючка: носатая, худая, будто осеннее обитое ветрами дерево, а любил ее Федюк до смешного трогательно, так и не любят у нас в деревне. Подвыпьет, бывало, и обнимает ее принародно, говорит, тая от удовольствия:
- Ты у меня, Ариша, лучше всех... Давай с тобой песню сыграем. - И вставал с лавки, хлопал в ладоши. - Тише, послушайте, как мы с Аришей петь будем.
Пели они на два голоса и на удивление слаженно, пели так, что и самому хотелось присоединиться к ним и петь, петь не голосом - сердцем, как поют птицы. Окончив петь, Федюк вытирал кулаком набежавшие на глаза слезы, обнимал жену:
- Вот это песня! Вот это спели мы с тобой, Ариша! Ну, скажите, есть еще у кого-нибудь жена такая? У, а если бы вы знали, какие она оладышки печет, а вареники какие варит! Корчажку съешь и еще попросишь.
Хвастать Федюк любил, все у него во дворе было лучше, чем у других: овцы самые шерстистые, петух самый голосистый, а корова доилась почти сливками.
Так бы, конечно, и прожил Федюк, трогательный и смешной в своем счастье, не случись война, но война случилась и такую черную борозду прорезала в его судьбе, всей жизни теперь не хватит выровнять и зарастить.
Взяли Федюка на фронт не сразу: он был трактористом, и его берегли, давали бронь, и лишь осенью сорок третьего, когда освоились с техникой девчата, а мужиков на фронте хватать не стало, Федюку принесли повестку.
Федюк был поражен, руки его дрожали, слова срывались с побледневших губ жаркие, задыхающиеся:
- Как же так? Разве я плохо работал? Раньше всех вставал, позже всех ложился, за что же меня отписывают?.. Как же я без тебя буду, Ариша? Я же без тебя с ума сойду, нельзя мне уезжать из дому, нельзя.
Но кто спрашивал - можно тебе или нельзя, знали одно - надо, и Федюка увезли. Осенью проводили мы его, а зимой объявился он в избенке своей: бежал с фронта, хотя никто из нас тогда и не догадывался об этом, да и Федючка ходила по соседям, жаловалась:
- Пропал Степан мой. То писал нам каждый день с дочкой, а вот уже больше месяца не слыхать его. Зарыли, видать, в чужую землю, и не поплакал никто над ним.
Бабы к сердцу принимали жалобу ее, печалились: вот и еще одного мужика война сжевала и, сочувствуя ее горю, оплакивали заодно и свою беду. Да только напрасными были их слезы: никуда не пропадал Федюк, у жены под боком грелся, вареники ел.
Пришли за ним метельным утром перед самым рассветом, когда простуженно хрипели в закиданных снегом сараях петухи и прятались по затишьям продрогшие за ночь собаки, Федюк не ждал гостей в такую непогодь и рань. Босиком, в подштанниках сидел на печи, подшивал жене валенок. В шали, которой было занавешено окошко, оказалась прорешка, и сквозь разводье заморози Федюк был хорошо виден.
Постучали. Федюк вздрогнул, выронил на лежанку валенок, воровато, боясь зашуметь, соскользнул с печи, нырнул под кровать. Здесь у него в земляном полу была вырыта глубокая, узкая, как могила, яма, Федюк спрыгнул в нее, присел. Федючка привычно и сноровисто прикрыла ее дощатой крышкой, обмазанной сверху такой же, как пол, глиной, притрусила соломой, положила на нее крошечного ягненка и только после этого выбежала в сени, загремела задвижкой.
- Вы, наверное, давно стучите, а я вожусь у печки и не слышу. Проходите, будьте гостями.
Пришедших было трое, и все военные. На обветренных, красных с метели лицах колыхался желтоватый огонек коптюшки. От белых полушубков несло морозной свежестью. Старший спросил:
- Где ваш муж?
- А где же ему быть, мужику-то моему? - колыхнула Федючка подолом вылинявшей юбки. - Где все, там и он, разве вы не знаете? Там, где стреляют. Теперь все там.
- Вы в этом уверены?
- А как же! Сама я его проводила, сухариков насушила. Вот только месяц уже, как от него нет никакой весточки. Сложил, видать, головушку на чужой сторонушке.
И, опустившись на лавку, Федючка захлюпала широким ноздристым носом, а глазки, потаясь, настороженно выщупывали пришедших.
- Уберите-ка из-под кровати ягненка, - приказал старший одному из своих солдат.
Федючка сразу так и вскинулась с лавки:
- А чем же вам малая животина помешала? Посмеяться над горем вдовы удумали. - И закрестилась на икону в углу. - Господи, ты все видишь, все знаешь. Наши мужья на фронте головы кладут, а эти по тылам прячутся, над нами, вдовами, измываются. Что же это, господи?
Но военные не обратили на ее причитания внимания. Убрали ягненка, отгребли солому, подняли крышку.
- Вылезай, Федюк, возвращайся с того света на землю, радуй жену свою... И не вздумай дурить, мы вооружены.
И вылез Федюк. Увидела его Федючка и всплеснула ладонями:
- Степан, это ты? Из ямы вылез? Как же ты туда попал? Мы же думаем с дочкой, что ты германца бьешь, а ты из-под кровати вылезаешь.
И заплакала, на этот раз непритворно, искренне.
Федюка увезли, и никто из нас не знал, что с ним, думали - расстреляли, а он объявился вдруг летом того же года. По приговору трибунала его определили в штрафную роту и отправили на фронт. Федюку бы честно отвоевать, снять позор со своего имени и семьи, а он еще раз в бега пустился. Нашли его случайно в поле. Собрались бабы солому метать, поддели вилами копну, а он и вылез из-под нее, обросший, небритый, голова в мякине, в глазах - дичь. Попятились было бабы, не вдруг узнали его. Первой опомнилась Ульяна Митрюхина.
- Федюк, ить это же ты?
- Я, - честно признался Федюк, затравленно озираясь по сторонам.
- Опять с фронта бежал? Мой Иван в первый же месяц пулю в себя вражью принял, а ты хоронишься? Ты что - красивше других?
Отбросила Ульяна вилы, вцепилась ему в волосы и давай таскать, а глядя на нее, набросились на Федюка и остальные бабы, отбуздали его, а после связали Ульяниным платком руки за спиной и, как отбившегося от стада барана, погнали в село. По всему селу провели его и заперли в пожарке.
Народу к пожарке сбежалось, на кладбище никогда столько не было. Федюк сидел на перевернутом ведре у поставленной на дроги пустой бочки, глядел прямо перед собой, будто волк, шевелил распухшими, разбитыми губами, а мы, мальчишки, кричали ему со всех сторон:
- Трус!.. Трус!.. Дезертир!..
И показывали языки.
К вечеру за Федюком приехали, посадили в телегу и увезли, и были мы уверены, что теперь Федюку крышка, расхлопают его. Но расстреливать его не стали, посадили в тюрьму. Отсидел он свое и вот теперь вернулся домой. Жена умерла, дочь уехала от позора, один в своей избе кукует. Зимой караулит хлебные склады, а летом живет с трактористами, убирает в будке, подвозит воду, смотрит по ночам за тракторами, плетет корзины и ловит сусликов. В разговор не вмешивается. Сядет в углу и сидит, сгорбившись и свесив над коленями раньше срока поседевшую голову. Вместе с трактористами он никогда не обедает.
Услышав - хохочем мы у будки над Петровичем, Федюк поднял на пустыре у Гореловки голову, постоял, послушал, поплелся дальше. Вот так-то: отъединился от людей в минуту беды, а в минуту радости уж и неловко к ним прибиваться. Так и идет по жизни, чужой, одинокий, ненужный даже собственной дочери.
(Продолжение следует).
Комментарии (0)
Оставить комментарий
Фотогалерея
Доска объявлений
Интервью
- О здоровье, а также - доступности и качестве медицинской помощи
- Глава г. о. Чапаевск Д. В. Блынский: Развитие города зависит от роста населения
- СТАРАЕМСЯ, ЧТОБЫ УЧЕНИКАМ БЫЛО ИНТЕРЕСНО И КОМФОРТНО
- БЕЗОПАСНОСТЬ ЛЮДЕЙ - ОДИН ИЗ КОМПОНЕНТОВ КАЧЕСТВА ИХ ЖИЗНИ
- НАША СЛУЖБА И ОПАСНА, И ТРУДНА
- ИЗ БОКСА - В ТАНЦЫ!
- НА ПЕРЕДОВЫХ РУБЕЖАХ
- МАМОНТ ИЗ СЕМЬИ СЫРОМЯТНИКОВЫХ
- Все интервью