ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО "В СТРАНЕ ОРАНЖЕВЫХ ОБЛАКОВ"

Рубрики

Архив новостей

апрель 2024

пон	втр	срд	чет	пят	суб	вск
1	2	3	4	5	6	7
8	9	10	11	12	13	14
15	16	17	18	19	20	21
22	23	24	25	26	27	28
29	30

ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО "В СТРАНЕ ОРАНЖЕВЫХ ОБЛАКОВ"

10 июня 2015 года

К ЧИТАТЕЛЮ

Наша газета не раз печатала повести и романы Владимира Никифоровича Бондаренко, и редакция всегда получала благодарные отзывы читателей. Яркий, образный язык, живописные картины природы, глубокое знание русской деревни и души простого человека не могли не волновать. Последнее произведение Владимира Никифоровича, которое было предложено читателям «Чапаевского рабочего» - повесть «Лесничиха», - получило особенно много откликов. Яркий образ главной героини, которой нельзя было не сострадать, не удивляться ее поступкам, взволновал наших читателей до такой степени, что они звонили в редакцию с напоминанием, чтобы мы не забыли в очередном номере дать продолжение повести.

Сегодня мы начинаем печатать другую повесть писателя Бондаренко - «В стране оранжевых облаков». В 1987 году в Куйбышевском книжном издательстве вышла его книга «Дикого поля ягода». В ней две повести: одна с идентичным названием, а вторая - та, которую и хотим предложить вниманию наших читателей. Мы посчитали, что в год 70-летия Победы эта повесть позволит посмотреть на войну через другую грань - через жизнь советской деревни в послевоенное время. Главный герой повести - пастушонок Маркович, как его звали все в деревне. Несмотря на тяготы той жизни, повесть несет светлый оптимистический заряд и… многому нас учит, кому-то, может быть, поможет взглянуть на мир другими глазами. Пастух Петрович, у которого мальчонка учился жизни, говорил ему: «Жизнь хороша, но надо уметь видеть в ней это хорошее, глаз свой нужно сделать на хорошее чутким, и будет тогда твоя жизнь светлой, и тепло будет другим возле тебя…»

Приятного чтения!

Людмила ДЕШЕВЫХ.

ПОВЕСТЬ

Домик наш стоит у оврага на краю села. За оврагом на горе - кладбище, и поэтому всех покойников носят мимо нашего дома.

Из нашего села, которое зовется Марьевкой, в овраг спускается дорога и, вылезая из него, бежит к соседнему селу, Карташовке, там у нас правление колхоза, школа и магазин.

На коньке крыши у нас стоит однорукий деревянный солдат и, когда дует ветер, браво помахивает саблей. На прошлой неделе я его покрасил, и теперь он крашеный.

Солдата поставил мой отец - Марк Иванович Светов. Он был фельдшером и в свободное время любил что-нибудь мастерить. Это он пристроил семь лет назад над колхозным током жестяного коршуна, и к току боятся подходить куры.

Но отца у меня нет. Он погиб на войне, в самом конце ее, и теперь мы с мамой вот уже пять лет живем одни. Мама считается вдовой, но вдов вокруг много, и поэтому никто не удивляется, что у мамы, у такой молодой, и нет мужа.

Из окошка нашего дома за огородами и речкой видны степи. Зимой в солнечные дни там в жарких отблесках лежат снега, но сейчас - апрель, снега разжидились, сползли по оврагам к речке и ушли в море.

В избе у нас стоят две кровати и стол и еще красивый красный сундук. Он большой, но в нем ничего особенного нет. Зимой по вечерам к маме иногда приходят посумерничать бабы и, сидя на нем, грызут семечки. Когда они уходят, кутаясь в вязаные шали, мама сметает к порогу подсолнечную шелуху. Шелухи порой набирается целый совок.

Перед моей кроватью - окно с резным наличником. За наличником у нас уже третий год живет один и тот же воробей. Зимой, когда дымят морозы, ему бывает холодно, и он топорщит перышки, чтобы не зябнуть.

Но сейчас весна, и настроение у воробья весеннее. Недавно он подрался со скворцом. Скворец было поселился за наличником, но воробей доказал ему, что это его, воробья, законное место, и вышвырнул скворца вон. С неделю потом у нас на дровах клубились соседские воробьи и все выспрашивали у нашего воробья, как ему удалось это сделать.

Скворец, конечно, мог обидеться и улететь, но я смастерил ему домик, и он остался у нас во дворе и обзавелся семьей. В солнечные дни он поет, сидя на крылечке своего дома, а воробей, высовываясь из-за наличника, подчирики-вает ему. Делить им теперь нечего, и они не ссорятся, а мама говорит, что так и должны жить соседи.

По утрам, когда я еще в постели, с улицы в окошко к нам просовывается рука и прикасается к моему плечу, чаще всего к правому, и я слышу голос:

- Пора, Маркович, вставай.

И я просыпаюсь. По углу печи на пол розово течет заря, и, весь окутанный ею, заливается на столе будильник.

Я сажусь, свешиваю с кровати ноги, зябко пожимаюсь, смотрю в окошко. По непросохшей еще от недавней зимы улице бредет Рассвет и стучится в окна:

- Вставайте, бабы. Маркович сейчас выйдет. И прислушивается - встают ли.

Рассвет приходит к нам из-за горизонта. Он живет в Греалии, в стране с голубым небом и оранжевыми на нем облаками. В село к нам он приходит, чтобы сказать, что к нам из Греалии идет Утро. Постучавшись в окошко последнего дома - живет, между прочим, в нем глухая, как стена, тетка Варвара, - Рассвет уходит к себе домой за горизонт и ложится спать. Ночи сейчас короткие, вставать приходится рано, Рассвет не высыпается, и потому у него всегда красные усталые глаза.

Я смотрю, как останавливается Рассвет у дома председателя колхоза, и достаю из-под кровати кирзовые сапоги. На носок сапога заря падает и на портянку тоже. И сапог и портянка становятся праздничными, заревыми, и жалко надевать их: дороги еще не просохли, попадается грязь. Разве по таким дорогам в таких сапогах ходить?

Но это так - обманка, видимость заревая. Сапоги у меня самые обыкновенные, ношеные, воды боятся. Когда идут дожди, внутри них хлюпает, чавкает, и я шевелю пальцами, чтобы не так мерзли.

На краю печи сидит кошка. Глаза ее закрыты, рот широко открыт - видна алая горбатинка языка. Кошка зевает, будильник разбудил и ее. Я подмигиваю ей, шучу:

- Привет, Марфа, - и влезаю в рубаху. Собираюсь я быстро. Мне нельзя собираться не быстро, потому что мне нельзя опаздывать - такая уж у меня должность. В папину армейскую сумку я кладу завтрак, книжки и выхожу на улицу. Вешаю на дверь замок. Скоро вернется мама - она дежурит по ночам на ферме, - скоро она вернется, найдет под ковриком у порога ключ, войдет в избу и начнет топить печь.

На улице, во всю ширь ее, лежит голубая, слегка подрумяненная зарей тишина. Растерявшая звезды высь утыкана жаворонками. Их так много, что, кажется, взлети еще один - и ему уже не найдется места в раскинувшемся над селом небе.

Марьевка еще спит. В черных распахнутых воротах колхозной конюшни привалился плечом к косяку дед Григорий. На нем рыжая давнишняя шапка, брезентовые рукавицы, серые занавоженные чесанки. На лице у деда - дума, глаза сощурены. Смотрит дед далеко в поля. Оттуда потягивает теплым и парким. Сев, трактора не спят ни днем ни ночью, и дед волнуется: управятся ли вовремя и будет ли урожайным лето в нынешнем году. Не за себя, дед свое уже прожил, за других волнуется.

- Пахнет, - говорит дед о весне и прислушивается: на дворе у тетки Лукерьи бьет крыльями петух зорю. Можно задавать лошадям корм и идти домой.

Трое сыновей было у деда, и всех троих сжевала война и даже внуков не оставила. Домик у деда деревянный, не новый. Дед выменял его на свой большой и ненужный и теперь живет в нем. И бабка его с ним. Всю жизнь они живут вместе, и дед еще ни разу не обидел ее, но иногда грозится:

- Эх, я тебя, Васена, и излуплю когда-нибудь, за всю мою жизнь одинокую излуплю.

Но это когда подгуляет дед, когда подвыпьет, а трезвый когда, ничего не говорит такого, только посматривает на нее из-под дремучих бровей да что-то бурчит себе под нос.

Иногда дед говорит бабке:

- Пойдем, Васена, посидим на завалинке.

Любят дед с бабкой на завалинке сидеть. Сядут и сидят слушают, как песни под гармонь по селу бродят. Слушают и молчат, разве что дед вздохнет иной раз и скажет:

- Жили мы с тобой жили, Васена, и состарились. И нет у нас никого, одни кругом. У других вон внуки ходят, песни поют, а мы с тобой как камни при большой дороге. Умрем, и могилу нашу даже наведать некому будет, и зарастет она, одинокая, бурьяном.

И машет бабушка из-под платка сухонькой ладошкой:

- Будет тебе, отец. Не одних нас война осиротила... И придвигается к деду поближе: кажись, свежо стало, может, возле деда потепле.

Тихо вокруг и чутко. Кажется, прислушивается улица к каждому шороху и каждый шорох повторить готова. Вот в доме у Мальцевых скрипнула дверь, и далеко слышно стало - у Мальцевых дверь скрипнула. На крыльцо вышел Илья Федорович, распояской, в рубашке, в которой спал, в правой руке сапоги яловые вынес. Постоял на верхней ступеньке, грудь ладонью погладил, крикнул в открытую позади дверь:

- Маруся, портянки давай, обуваться буду.

Из сеней, изгибаясь, выпорхнули и упали к его ногам две грязно-белые с подтеками портянки. Илья Федорович опустился на ступеньку, взял одну из них, поглядел зачем-то на свет и начал торопливо наворачивать на ногу. Сейчас Илья Федорович соберется, позавтракает и ускачет на мотоцикле в поле, и весь день будет помигивать на радиаторе его трактора красный флажок ударника сева.

В окошке у тетки Лукерьи, это соседка наша, отодвинулась занавеска, показалась тетка Лукерья, заспанная, толстощекая. Увидела, что я стою посреди улицы, всплеснула руками:

- А батюшки!

Скрылась. Через минуту выбежала из избы в фуфайке, в калошах на босую ногу, с ведром в руке.

- Погоди, Маркович, не хлопай, я сейчас... Надо же - проспала! - И, взмахивая руками, побежала к сараю. Из калош высовывались ее пятки, желтоватые на цвет, крепкие. Слышно стало, как вздохнула корова в сарае и как ударили в ведро струи молока.

Сейчас тетка Лукерья тоже уедет в поле. Она работает в тракторном отряде поварихой. Трактористы зовут ее кашеваркой, хотя тетка Лукерья варит им не только кашу, но и лапшу.

В конце села под окошком у глухой Варвары топчется Рассвет, будит ее:

- Варвара Михайловна, вставайте, Маркович уже вышел, - и, прикрываясь ладонями, заглядывает в избу.

Рассвет, и давно уже, все собирается подучиться и сменить профессию, да все никак дальше первой странички в букваре продвинуться не может и оттого встает каждое утро раньше всех, не высыпается, и глаза у него всегда красные:

- Варвара Михайловна, мне домой пора. Утро уже в Марьевку идет, а вы все спите, - говорит Рассвет и с тоской и усталостью глядит за поля.

Там, за полями, за всеми видимым горизонтом, лежит Греалия, неведомая людям страна утренних и вечерних зорь. Я не вижу ее, но знаю - она там, она есть, и она приветствует меня оранжевым полушалком зари.

Я поднимаю руку:

- Здравствуй, Греалия! - И, сдвигая на затылок шапку, кричу:

- Э-гей! Готовься!

И хлопаю кнутом.

Утро сегодня выдалось просторное, звонкое. Эхо подхватывает мой крик и на виду у всех, как бочку, катит по улице к речке и скатывает с обрыва.

И я кричу еще раз:

- Э-гей! - Кричу просто так, чтобы послушать, как катится по селу мой голос и как отзываются на мой крик за речкой зеленые тальники:

- Э-гей!

Должность моя в деревне называется подпасок, а на самом деле я - заместитель пастуха, и когда он отходит куда по делу, я остаюсь при коровах и руковожу ими. Многие стыдятся пасти коров и не идут на эту работу, но ведь пока есть у людей коровы, должен же их кто-то пасти? Вот я и пасу, потому что мне это нравится. Да и мама говорит:

- Всякий труд хорош, если он нужен. А мой труд нужен.

Я хлопаю кнутом еще раз и кричу:

- Э-гей!

На другом порядке Марьевки, слышно, уже пошумливает Петрович:

- Ну-у, милаи-и, - неторопливо, по-стариковски. Петрович - мой начальник, руководитель стада. Он руководит всем стадом и мной тоже. У Петровича кнута нет, у него палка, и потому Петрович ничем не хлопает, хлопаю я один. Мы начинаем с ним гон с разных порядков, сходимся к центру села и дальше уже гоним вместе.

(Продолжение следует).