Газета г. Чапаевска Самарской области
Газета для тех, кто любит свой город
Главная Культура и искусство ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО "ЛЫСОГОРЬЕ"

ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО "ЛЫСОГОРЬЕ"

23 июля 2014 года

(Продолжение. Начало в номерах за 9, 16, 23, 30 апреля, 7, 21 мая, 4, 11, 18, 25 июня 9, 16 июля).

   
Стояло устойчивое приятное тепло. Толсто распушась, лениво купались у плетней в золе куры. Где-то под потолком неба невидимые кричали орлы. В садах с деревьев падали желто-красные листья. Они вышли из земли и теперь снова возвращались в землю, чтобы дать жизнь тем, кто еще не жил. Они добры, у них нет зависти к идущим за ними. Они уходят легко, без надрыва... Нам бы научиться так жить и так умирать. Прозрачность и трогательность разливалась по округе, вкрадывалась в сердце тишиной, успокаивала.

В мои мысли неожиданно вошел голос брата:

- Я о твоем лосе, Владимир. Не знаю, как в этом стихотворении с поэзией, а вот сказка в нем, безусловно, есть... Послушай, а почему бы тебе не попробовать писать сказки?

Я посмотрел на него с ошарашенностью: он так обыденно, так буднично сказал - почему бы тебе не попробовать? Как будто речь шла о том, чтобы сплести из прутьев кошелку. Сам он уже писал сказки, и у него даже вышла книжечка, и теперь он приглашал заняться сказками и меня.

-  Ты это всерьез, Вениамин?
-  А почему бы и нет?
- Да о чем я стану писать-то?
- Ха, да  обо всем:  ведь  все  вокруг  нас - сказка.  Гляди и пиши.

Была пора заготовки капусты. Над улицей реял запах измельчаемых кочанов, слышался чмок тяпок о днища корыт... Вениамин загорелся сам и теперь зажигал меня:

- Ведь мы же ходим по сказкам... Возьми хотя бы вилок капусты, самый обыкновенный вилок. Поверти его, подумай над ним,  вслушайся, как хрустит он.  Иногда достаточно шороха, звука, чтобы родилась и начала ветвиться мысль. Мир одухотворен, он живет своей, идущей параллельно нашей жизнью, и нужно только вслушаться, всмотреться в него, и он откроется, заговорит с тобой.

Брат приковал мое внимание к вилку капусты и забыл об этом, заговорил о солнце, что вот и о нем можно написать сказку, что оно, как бы ни было ему трудно, каждое утро встает и поднимается в небо - светить земле, согревать ее теплом своим, чтобы не чувствовала себя земля одинокой. Он говорил о солнце, а я мысленно вертел перед собой вилок капусты, мысленно сжимал его в ладонях, слушал, как он похрустывает - хрум-хрум.

Вениамин говорил о звездах, что и они могут быть героями сказок, воспламенившись, он продолжал развивать мысль о сказочности окружающего нас мира. Разгоряченный, вдохновленный, он шел, овеваемый свежим октябрьским ветром, и сказки гудели, клокотали в нем, и он в щедром размахе души своей готов был делиться ими со всеми, кто пожелал бы в эту минуту откровения слушать его. Он говорил громко, страстно и все - зря: я не слушал его. Я был занят все тем же вилком капусты, похрустыванием его. Хрум-хрум - в этом что-то было, за этим что-то таилось, и я чувствовал, что еще немножко, и оно объявится. Еще чуть-чуть, еще маленькое усилие души.

«Хрум-хрум», - повторял я про себя, ожидая озарения, а Вениамин, подхваченный бурным потоком прорвавшейся фантазии, говорил:

- Ведь это же так просто: увидеть среди обыденности сказку. Например, ты берешь самого обыкновенного мужика. Надоело ему жить в бедах да тяготах. Запряг он лошадь и поехал искать себе иную долю. Ехал, ехал и приехал к краю земли. Привязал коня вожжой за рог месяца, взял мешок и пошел на небо за счастьем. Ну и продолжай описывать приключения его... Или возьми хотя бы такую фразу: «На лугу лягушата играли в футбол».

Он жонглировал на ходу рождающимися сказочными сюжетами. Я знал: завтра они пригодятся ему, и не хотел мешать ему, но и не хотел, чтобы он мешал мне. Я тихо отстал от него, и он даже не заметил этого. Он все так же шел по улице, громко говоря и размахивая руками, а я повернулся и пошел к школе, где жили мы, никого не видя и ни с кем не разговаривая: я боялся растерять то, что вдруг родилось и зазвучало во мне. В комнате у себя я сел к столу, придвинул поближе стопку бумаги и сразу же набело выплеснул из себя:

«Полз как-то Уж в лунную ночь мимо капустника бабушки Агафьи и слышит: где-то совсем рядом воровством попахивает. Остановился. Принюхался. И впрямь за плетнем жуликовато похрупывает:

«Хрум-хрум».

Пауза. И опять:

«Хрум-хрум».

Просунул Уж в щель плетня плоскую голову, и высунутый раздвоенный язычок его затрепетал от возмущения: сидит на капустной грядке заяц Рваный Бок и безобразием занимается.

Сорвет маленький - с кулачок - капустный кочан, поднесет к уху, пожмет лапками, послушает, как хрустит: сочно или не сочно. Подмигнет луне, улыбнется, надкусит немножко - хрум-хрум, - положит рядом.

И снова: сорвет молоденький кочан, поднесет к носу, понюхает, как пахнет - вкусно или не вкусно? Подмигнет луне, улыбнется, надкусит немножко - хрум-хрум, - положит рядом.

А когда нарвал кочанов этак пять или шесть, положил в мешок, взвалил на плечо, перемахнул через забор и пошагал спокойненько себе в лес.

Посмотрел ему вслед Уж и вспомнил, как по этой самой тропинке бабушка Агафья, опираясь на костыль, воду из речки на коромысле носила кочаны поливать. Жалко ему ее стало.

«Жулик! Узнал, что бабушкин костыль не стреляет,  и  безобразничает!» - подумал Уж, а вслух побоялся сказать: больно любил Рваный Бок «барыню» на ужах отплясывать».

Так родилась моя первая сказка - «Хрум-хрум». Так обыкновенно, буднично совершилось это открытие самого себя, определилась дорога на долгие счастливые годы вперед. Сердце, наконец, нашло окошечко, чтобы объявиться, заговорить с миром. Жизнь входила в сердце долго и трудно, а пошла из него легко и озорно: играючи, впри-прыжку. Верно говорят, что вода имеет свойство накапливаться, а плотина прорываться: то, что годами копилось в памяти, прорвалось, хлынуло в сказки.

«Беседа под кустиком».

«Отчего смеялись лошади».

«За медом».

«Внук старого грома».

Сказки лихо, задорно выпрыгивали из меня. За неделю написался сборник, а через год мы уже держали его с братом в виде книжечки, изданной Ульяновском. Предложили книжечку Москве, и Москва приняла. Хотя мы родились и выросли в Самарской губернии, как говорили в старину, печататься на родине стали не вдруг.

«Сказки дедушки Матвея».

«Хрум-хрум».

«Песня скрипки».

Три рукописи, три открытия, три разных направления в сказке, широко развитых нами позже. Куйбышев возвращает, Ульяновск издает. Новые предложения и новый отказ - нет.

Печатает «Пионерская правда».

Передает Всесоюзное радио.

Издает «Детгиз».

Куйбышев по-прежнему возвращает рукопись за рукописью. Вернулась на письменный стол написанная Вениамином повесть о бельчонке «Приключение Полхвоста». Вернулось написанное мною лирическое повествование «В стране оранжевых облаков». Вернулись и еще три рукописи. Рецензии одна лютее другой - «Плохо», «Не интересно», «Вредно для детей», «Это вовсе не сказки, а какие-то истории». Что ни рецензия, то и пуля в сердце. Самый разящий, почти смертельный удар был нанесен в пятьдесят девятом году. Рецензент наиздевался над нами всласть. Каких только заметок не начертал на полях рукописи: «Это пакость», «За это авторов сечь надо», «И это предлагается детям!».

Не церемонился, слова искал поядовитее, змеевее, а самое обидное - изгадил рукопись красным карандашом.

После такого удара встают не вдруг. Почти на четыре года нас вывели из рабочего состояния. Дорогу в издательство мы забыли да и не писали ничего, и если бы не случай, возможно, оказались бы убитыми навсегда.

Как-то в коридоре областной газеты мы случайно столкнулись со старшим редактором издательства Анной Израилевной Зусиной. Она остановила нас, начала жать руки:

-  Ребята, нет ли у вас новых сказок? Мы могли бы издать их... Понимаете, у нас выпал Петров, и в плане оказалась дыра. Так есть или нет?
-  Как нет? - я едва не захлебнулся от радости собственной слюной. - Мы вчера сняли с машинки новый сборничек, даже не вычитали еще.

Я лгал, никаких новых сказок у нас не было, но редактор обрадовалась моему вранью:

-  Несите, мы посмотрим. Завтра же приносите, мы завтра же и проглядим. Я лично займусь этим.

Это страшно, когда в плане вдруг оказываются дыры: в них начинают дуть ветры, появляются сквозняки, а со сквозняками шутки плохи.

Мне жалко Геннадия Петрова, но не «выпади» он из плана, вероятнее всего, не было бы и нашего возвращения к сказке. Обрадовавшись представившейся возможности издаться, мы приехали с братом домой, мы уже жили тогда в Безенчуке, достали с полки ту самую изгаженную рецензентом рукопись, за ночь в две машинки перепечатали ее и утром привезли в издательство. Анна Израилевна лично прочла ее и сказала:

-  Ну вот, наконец-то братья Бондаренко научились писать сказки... Мы издаем это.

И она подняла над столом нашу рукопись. Она сделала для нас больше: создала рекламу нашим сказкам. По ее предложению они были напечатаны в областной газете, переданы по областному радио. Их приняло к показу телевидение.

Те же сказки и такой разный прием... Ах, если бы это внимание да чуть-чуть пораньше, насколько бы седин было бы меньше на голове и насколько бы сегодня было здоровее сердце, да и ребра от литературных пинков не так бы ныли.
   
14

Я прохожу мыслью по кладбищу моей жизни, читаю надписи надгробий: «Митроша - перекати-поле». И в памяти оживает его мягкий несколько распевный голос:

-  Хорошего человека и куском употчуешь, а худого и гусем не улестишь.

Вспоминаются его сказки, загадки, рассказы о пройденном и увиденном у распотевшегося самовара.

А это надгробье Любы. Это ею были вызваны когда-то к жизни горькие стихи:

Пусть твой образ еще берегу я,
Но на радость,
Не на беду,
Я когда-нибудь на другую
Мне завещенную
Набреду.
И она меня
Ох! полюбит
Рассиявшеюся душой!
Только жаль: принесу ей губы,
Нацелованные тобой.

А это надгробие ее матери. Тоже след в моей жизни оставила, не заростающий, болевой след.

А это камень татарина-старьевщика.

Раз в месяц, а когда и в два месяца раз приезжал он к нам на Лысогорье, привозил в телеге глиняные свистульки, размалеванные с дудками пузыри и мечту всех мальчишек - стреляющий пробками револьвер. Подержать такой и то - радость, а заиметь - настоящее богатство. Но и сколько разного тряпья за него нужно было отдать! А тряпье в доме самим нужно было... Теперь бы его, татарина нашего детства, все бы с револьверами ходили.

А вот и еще камень: «Верочка Дугина». Всего два слова, а за ними - большой, напряженный кусок жизни: любовь юноши, ставшего благодаря ей взрослым, взрослым душой, мыслями, поэтическим словом. И я низко и благодарно кланяюсь истлевшему праху твоему, Вера. Спасибо за все и за все прости.

А это горький камень Аркадия Бухарицына, человека глубокой души и некрепкой воли. И тебе низкий поклон мой, Аркадий. Ты дал мне пример восторженного отношения к литературе. Спасибо, что ты встретился мне, без тебя моя жизнь была бы беднее, обделеннее.

А это особый, таимый ото всех камень. Торчит в сердце неистлевающей занозой, тревожит давними, выплеснувшимися из сердца болевыми стихами:

Сколько видеть тебя зарекался
На проклятом твоем берегу.
И открещивался,
И отрекался,
Но прожить без тебя не могу.
Ты из света и грязи слеплена.
И чего в тебе больше, как знать?
Но готов,
Позови только,
Слепо я
За тебя мое сердце отдать.
Как сдержаться, тебя,
Вот такую:
Всю в вилюжинах, -
Не убить?
Ненавижу тебя,
И ревную,
И до смерти буду любить.
Все к тебе позаказаны тропы,
Ты на страшном стоишь берегу.
Через стынь воды,
Через пропасть,
Только крикни,
И - прибегу.                              
Не могу я тебя не видеть, 
А увижу, готов убить.
Это каторга - так ненавидеть,
Это каторга - так любить.

Нет, это шевелить нельзя: безумие опасно трогать, вдруг оживет, поднимется во весь свой страшный былой рост... Однако спасибо и ему, этому таимому ото всех камню, спасибо, что был и оставил в душе незарастающую, все еще кровоточащую мету.

А вот и еще и еще меты. Это светлые пирамидки тех, с кем проводил недремные ночи в нашей комнатке в Саратове. Боже, какие мы были восторженные и уверенные в себе! Паруса наши были распахнуты широко и впереди виделось нам море, но ветер во многие из них так и не подул, и корабли остались стоять у берега, а волны жизни бежали и били в борта, дотрепывая и добивая их. 
   
(Продолжение следует).
Комментарии (0)