ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО "ЛЫСОГОРЬЕ"

Рубрики

Архив новостей

апрель 2024

пон	втр	срд	чет	пят	суб	вск
1	2	3	4	5	6	7
8	9	10	11	12	13	14
15	16	17	18	19	20	21
22	23	24	25	26	27	28
29	30

ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО "ЛЫСОГОРЬЕ"

21 мая 2014 года

(Продолжение. Начало в номерах за 9, 16, 23, 30 апреля и 7 мая).

Прошли мимо кладбища, мимо мазанки Паши Тимошенко. У мазанки Круцыловых остановились, и руки наши распались сами собой: начиналось Лысогорье.

- Простимся здесь, - сказала Люба, сказала шепотом, с придыханием.

Ресницы у нее белы от мороза, и морозом же отбелена и выбившаяся из-под шали прядка черных волос.

- А может, спрячемся в закуток и постоим, - говорю я тихим стыдящимся шепотом.

- Не-е, вдруг мама увидит или еще кто, - все так же прерывисто с придыханием говорит Люба.

И вдруг всем детским еще тельцем своим подалась ко мне и коснулась моей щеки губами:

- До завтра...

И пошла по сонно мерцающим снегам. Пошел и я, совершенно обалделый, ошалевший от радости. Иду, а ноги как ватные, того и гляди подогнутся и обронят меня в сугробы. Было далеко все видно вокруг от полной, неущербной луны и хотелось рыдать и смеяться от нестерпимого счастья... После были и девушки, и женщины, и целовались не так - одним дыханием, - а взахлеб, до мурашек на теле и тьмы в глазах, а Любин поцелуй не забывается, стоит на особицу, как первая зазеленевшая в весеннем лесу березка. И коснулась-то как-то бегло, летуче, неосязаемо, а жив тот поцелуй в памяти и поныне, все еще греет, живит, прошел через всю жизнь, ничего не заслоняя и не заслоняясь ничем.

- Простимся здесь, - сказала Люба.

И идем мы с ней по лунному снегу через все село врозь: она своим порядком, я - своим, таимся, счастливые, озаренные светом пришедшей любви, и только шаги наши звучат на морозе горячо и громко в лад с сердцем и, наверное, слышат их все, кто не спит... Я даже и сегодня их слышу, наши с Любой шаги на снежной лунной улице Лысогорья.

И от счастья - быть с Любой и дальше вместе - я должен был теперь уехать... Лошадь бежала легко, и легко скользили сани по крепко набитой дороге. Было больно и горько, что я уезжаю, а все остаются. И остается Люба. И теперь Мишка, дружок мой, наверняка женится на ней. На моей Любе женится Мишка! Как не умереть, как пережить это, где найти силу, чтобы вернуть покой смятенной душе. Да и может ли прийти когда-нибудь покой к опаленному ревностью сердцу?.. Хотелось кричать, кричать всем людям, всей земле сразу:

- Что же вы делаете, люди? Зачем сеете боль и тоску? Зачем увозите меня от родных бугров и могил? Здесь же все мое...

Я еще не знал тогда, что этому желанию - говорить с людьми всей земли сразу - теперь шириться в моем сердце, разростаться в страсть. Это сегодня понимаю я, что тот всплеск ущемленной души, вспых желания приобщить к моей боли всех живущих на земле людей и был первой весточкой о пробуждающемся во мне даре писателя. Ему еще предстояло мужать, мудреть, обретать глубину и небо, но он уже рвался обнаружиться, заявить о себе... Я уезжал в будущее, а Лысогорье оставалось в прошлом - мой родник, мое отечество, детство мое, крылья моей души.

В ту зиму, оторванный от родных мест, я неизлечимо заболел словом... Нас во взводе таких, как я, сирот, было семеро мальчишек. Своей школы при военном городке у нас не было. Учились мы в обыкновенной городской школе. Город был от нас в пяти километрах. Ходили пешком. Дорогой к школе, дорогой из школы, на уроках и дома в кубрике я подбирал и подбирал слова, которые выразили бы мою тоску о Лысогорье. Слова складывались в стихи, стихи аккуратно записывались в ученическую тетрадь. Слов на выражение тоски по родным местам было истрачено много, но они не вбирали в себя той муки, что терзала сердце, и я неутомимо подбирал другие.

Слова рождались и рождались, а душе все было мало. Ей жаждалось излиться шире и глубже. Литературных поводырей у меня не было, я шел вслепую, но тропа уже ощущалась, нащупывалась, в минуту внутреннего озарения порой рождались строки, которые дороги мне и теперь, дороги своей первозданностью, дороги как носители частички моей души, той души: тех далеких лет.

На цветах - росинок блестки.

Ветерок туманы грудит,

И заря, как мать подростка,

За горою солнце будит.

И, как пахарь в поле лошадь,

С думой теплою о хлебе

В облаков румяной прошве

На весь день выводит в небо.

Это оттуда - из детства. И это первое стихотворение, которое я послал Любе. Потом были еще стихи, много стихов, но это было первым. Я ждал восторга, удивления, а Люба сухо написала: «Нашел о чем стишки сочинять. Заря, солнышко. Мы это каждый день видим, что тут интересного?».

Стихотворение это я из тетрадки своей вычеркнул, а в памяти моей оно осталось.

Письма Любе я писал почти каждый день. И от нее первое время получал часто, потом стал получать реже, реже и, наконец, вообще письма перестали от нее приходить. Измаявшись ожиданием, я послал ей полное отчаяния стихотворение, я кричал в нем о своей любви, одиночестве, надеялся: Люба поймет, как мне дорого внимание, и откликнется.

Не поняла.

Не откликнулась.

Ясно стало - все дело в Мишке. Я - далеко, он - близко. Подъехал, умаслил, вскружил голову словами лукавыми... Ревность жгла сердце, разбухая до бреда. И я писал и писал Любе письма со стихами и без, полные огня, страсти, мольбы.

Люба молчала.

И я перестал писать ей. Я поклялся самому себе отомстить Мишке при встрече, чтобы знал Мишка, что так подло, как он, друзья не делают, а ведь он мне был другом: мы с ним и в речке вместе купались, и по огородам вместе промышляли.

Только зря я грешил на Мишку: не перебегал он дороги моей к Любе, просто Любе писать мне письма запретила мать. Нашла мои у нее под подушкой и распорядилась:

- Порви и брось в печку.

Люба попыталась было вступиться за них, но мать ее, тетка Елена, цыкнула на нее, стукнула каблуком об пол:

- Рви!.. Зачем он тебе, голыш этот, со щами постными? Что у него есть? Из последней копейки живет. На нем даже штаны казенные. Это не сыр и не масло - сыворотка из-под простокваши. Мы тебе найдем такого, с кем тебе будет похлебнее и попериннее, не без достатка живем, покликать есть чем... Ну!

Жизнь у нее не задалась. Муж угодил ей вроде и красивый, и работящий, да к водке слабый. Правда, терпела Люба: двоих детей уже нажили, дом в Чапаевске кирпичный на три комнаты поставили, куда метаться-то?.. Да снова вмешалась мать в судьбу ее.

- Чтоб у моей дочери, у пресветлого солнышка моего, и муж был выпивошкой? Да ни в жисть!

Приехали они с отчимом - отца у Любы не было уже давно, - смотрят, пьян Виктор Любин, спит, уткнувшись лицом в подушку.

- Ну, паскудник, - возмутилась тетка Елена, - кончилось мое терпение. - И мужу:

- Стаскивай его, Егор, с кровати, крути ему, подлецу, руки, поучим маленько, как жить семьей да нести в дом каждую копейку, а не на водку ее спускать, кобель он рассучий.

Стащили они Любиного мужа с кровати, связали бельевой веревкой, сдернули с него штаны и высекли. И Люба не вступилась за него, и даже детей не вывела, при них секли. Виктор оскорбился и ушел от Любы. Делиться не стал, все оставил детям. Выросли они, своими семьями обзавелись.

Отчим Любин помер. Мать еще жива. Параличь ее разбил, у Любы живет. Это недалеко, через два дома от меня. Пошли мы как-то вечером с женой навестить ее. Лежит она, трясется, бормочет под заплески дождя за окошком:

- В-в-володя, с-с-сынок, в-в-видал, какая я стала. Совсем избеднилась здоровьем. Умереть бы, да смерть заплуталась где-то, не идет за мной.

Глядит на нас с Тосей с высокой подушки и плачет, а сама белая, седая вся и - трясется, трясется, аж кровать дрожит.

- С-с-счастливые вы к-к-какие, все-то у вас к месту, все-то к душе. М-м-моей бы Любе такое счастье. В-все у бабы есть, я ведь ей пять тысяч подарила, а счастья нет, который уж год одиночествует. А ведь она у меня не дурнушка какая-нибудь, выпестована, выхорошена мною. В нее только и жила, серединный к-кусочек всегда ей, а поди ж ты, как ухабно вылегла дорожка-то ее. И как он выглядел ее из всех, этот змей, запивоха этот чертов, на свете бы ему не жить, глоту.

Я не готов был к такому разговору, пришел не старое поминать, проведать болящую, как это издревле принято на Руси, но слова ее накаляли, жгли сердце... Жалко стало Любу: так она много натемнила в ее судьбе, в самый крапивный овраг завела, ослепленная своей любовью. Любы дома не было, убежала на работу, при ней стиснул бы зубы, отмолчался, а тут не вытерпел, ударил в накипи давнишней, полуребячьей еще обиды:

- Да ведь это счастье, теть Лен, Любе в руки шло, да она от него отказалась. Что у меня было-то в ту пору? Штаны да и те казенные.

(Продолжение следует).

Комментарии (0)