Газета г. Чапаевска Самарской области
Газета для тех, кто любит свой город
Главная Культура и искусство ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО "ЛЫСОГОРЬЕ"

ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО "ЛЫСОГОРЬЕ"

16 июля 2014 года

(Продолжение. Начало в номерах за 9, 16, 23, 30 апреля, 7, 21 мая, 4, 11, 18, 25 июня и 9 июля).

   
Всю жизнь тянулась душа за горизонт, в неведомое, и лишь теперь, на закате жизни, понял, что всю жизнь я тянулся и шел к своему Лысогорью. И нет его давно, а душа болит, ищет, в последнем порыве, просит - верните, отдайте... И оживают в памяти избы, от которых остались лишь безликие ямы, и встают люди, и я снова живу с ними и среди них.

А может, писатели - это как раз те, кто потерял и всю жизнь ищет каждый на своих тропах свое Лысогорье, чтобы вернуться в него самому и удивить им других, удивить как чудом - чудом своей души, было потерявшей его и теперь нашедшей. Писатель вырастает из детства. В детстве и нужно искать и язык его книг, и ритм его повествования, и мотивы творчества.

У меня не было отца, и потому, наверное, так много оказалось в моих книгах сиротства и - вдовства. Я пас в детстве лошадей и коров, и потому, наверное, столько в моих книгах природы, ее живости, сказочности... Меня иногда спрашивают ребята на встречах в школе - как я стал писателем, и я рассказываю им о весеннем утре, когда подошла к моей кровати мама и сказала:

- Вставай, сынок, пора.

Рассвет только еще начинался, и я искренне удивился:

- Куда ты такую рань разбудила меня, мама? До школы еще далеко.

Но мама сказала, что в школу я больше не пойду: жить нам стало нечем, и она наняла меня пасти коров.

И я полез из-под одеяла.

Я уходил из села с коровами, а мама стояла у крыльца и плакала. Она, наверное, думала, что навсегда провожает меня в пастухи - в нищету, в бедность. Она и отдаленно не могла предположить, что отправляет меня в нашу советскую литературу. Быть целый день среди трав и цветов, встретить столько восходов и закатов, принять на себя столько ветров и дождей и не научиться разговаривать со всем этим? Провести два лета в степи среди природы и не проникнуться поэзией!.. Расскажу только один случай из моей пастушьей жизни.

Каждое утро, едва мы выходили со стадом за село, навстречу нам летела от Лысой горы удивительной красоты синяя птица. Она приветствовала нас громким криком и начинала ловить кузнечиков, выпугиваемых из травы коровами. Она была так невозможно хороша, что мне захотелось найти гнездо ее и, пусть даже непрошенно, побывать у нее в гостях.
   Она жила в овраге, в глубокой норе. Я выследил ее и совершил по отношению к ней подлость: я выкрал у нее двух птенцов ее и принес домой. Я устроил им гнездо из старой своей шапки, поместил в углу. И теперь, пригоняя в обед коров на стойло, я приходил домой и окликал с порога:

-  Синенькие мои!..

А какие там синенькие! На них не было даже еще не только перьев, но и птенцового пуху. Но я старательно приучал их к моему голосу, и вскоре, заслышав меня, они поднимали над шапкой с темными кругами вместо глаз головы, тянули тоненькие шеенки, разевали рты, попискивали, прося есть, и я кормил их принесенными в карманах кузнечиками.

Недели через две они уже подросли настолько, что, услышав мой голос, вылезали из шапки, шли, смешно косолапя, ко мне. Я брал их на руки, разговаривал с ними, сажал на плечи - каждого на свое плечо. Они попискивали у моих ушей, пощипывали, ласкаясь, мои щеки, я кормил их, поил и, поиграв с ними, сажал опять в шапку.

Росли они хорошо и к середине лета уже летали по избе и, когда я входил с улицы и окликал: «Синенькие мои!», летели ко мне. Я протягивал им навстречу ладони, и они садились на них - каждая на свою ладонь.

И вот однажды прихожу я в обед домой, а у меня - беда: пока я отрабатывал в степи свой горький сиротский хлеб, кто-то забрался к нам в избу и выкрал одну из моих птиц. Но спрятать в крохотном поселочке невиданной красоты птицу невозможно, тем более птицу, откликающуюся на мой голос.

Я пошел по дворам. Я входил в мазанку и вместо «здравствуйте» окликал с порога:

-  Синенькая моя.

Я знал, где бы она ни была, как бы ни была хитро спрятана, как только она услышит меня, сейчас же подаст свой голос. Я прошел из двора в двор по всему селу и нигде не нашел своей птицы. Я миновал лишь избу своего дружка Миши Штанько, потому что к друзьям приходят или с большой радостью или с большим горем. Радоваться мне еще пока было нечему, а с горем своим я пришел к Мишке, побывав в последней избе.

Я шел к нему повздыхать, поплакать, но не успел я всхлипнуть - «Эх, Мишка!», - как вдруг слышу, под кроватью у него затрепыхалось, закричало:

-  Кра-а!.. Кра-а!..

Я бросился к мишкиной кровати, заворотил одеяло и увидел в корзинке свою птицу. Она подпрыгивала, рвалась ко мне навстречу, но не летела... Она не могла больше летать: боясь, что она улетит от него ко мне, Мишка подрезал ей кончики крыльев. А мне так хотелось, чтобы она была в небе, и я не знал, как это сделать.

Мы стали думать с Мишкой вместе и решили, что если выдернуть из крыльев птицы подрезанные перья, то завтра, ну после завтра, ну уж через неделю-то наверняка на месте их вырастут новые перья, и моя птица снова получит возможность летать.

Перо за пером я выдернул из крыльев моей птицы подрезанные перья, и моя птица истекла кровью и умерла, а другая стояла над нею и плакала. Она плакала как человек, и теперь, пройдя жизнь, я понимаю ее по-человечески... Да, она росла рядом со мной, сидела на моем плече, брала из моих рук еду, с моей ладони она впервые поднялась в небо, и все-таки я был для нее существом иного мира, существом из-за горизонта, мы разговаривали с ней на разных языках, а тот, с кем она росла в одной шапке, с кем хотела иметь гнездо и выводить птенцов, кому собиралась пропеть свои лучшие песни, его больше не было, и моя птица среди тысячи других птиц чувствовала себя одинокой и плакала.

С приходом осени моя птица затосковала. Она металась по избе, билась в окна и, когда я входил с улицы, вскрикивала, кидалась ко мне, прижималась к груди моей, вдавливалась в нее, словно хотела раствориться в моем сердце, и все что-то говорила, говорила мне, обласкивая мои щеки торопящимся клювом. Я не понимал ее, а мама поняла и сказала:
 
- Выпусти ты ее, сынок. Сейчас все птицы летят к югу. Ей тоже хочется лететь. Так принято у птиц.

Я вынес мою птицу ко двору. Я последний раз держал ее на своей ладони, слушая, как бьется в ее донышко живое волнующееся сердце.

Я разжал пальцы.

Моя птица взлетела в небо, сделала над нашей избой два прощальных круга и улетела. Первое время я думал о ней, а потом у меня опасно заболела мама, и мне стало не до птицы. А весной, когда маме оставалось совсем мало жить, держась за стену, она вошла с улицы и сказала:

- Володя, прилетела твоя синяя птица.

Я вышел на крыльцо... Она сидела на курином корытце. Это была моя птица, и в то же время - не моя: она как-то очень повзрослела, покрупнела, возмужала, глаза ее углубились, осерьезнели. Увидев меня, она вскрикнула, разбросила в стороны крылья, вся осветилась радостью и любовью.

Да, она была рада мне.

Она любила меня.

Но когда я протянул ладонь, на которой она так любила когда-то сидеть и с которой столько времени брала еду, ладонь, с которой она взлетела однажды в небо и впервые почувствовала себя птицей, когда я протянул к ней ладонь, столько гревшую ее, и позвал:

-  Синенькая моя!

Она не приняла ее... Она, пролетевшая надо всей землей дорогой лебедей и увидевшая, как велика и прекрасна земля наша, она, побывавшая так высоко и видевшая так близко солнце, она уже не могла променять всю эту открывшуюся ей красоту земли ни на какое тепло человеческой ладони.

Она поприветствовала меня еще раз и улетела к Лысой горе в тот самый овраг, из которого я взял ее к себе год назад птенцом-неоперышем: вырыла себе нору и стала жить.

Летом у меня умерла мама, а осенью вошла с улицы сестра и сказала:

-  Володя, прилетела твоя синяя птица.

Я вышел на крыльцо. Она сидела на курином корытце, а рядом с ней сидели четыре птенца ее. Собираясь на зиму в чужие края, моя птица посчитала своим дочерним долгом прилететь к родному порогу, проститься с домом, в котором выросла она и из которого однажды поднялась в небо.

Зимой меня увезли на воспитание в армию. Дом наш продали. От него остались лишь четыре камня-дикаря, на которых стоял он. Я не был в родных краях долго, а когда приехал, узнал, что на эти дикие серые камни каждую весну и каждую осень прилетают синие птицы, подолгу сидят на них и о чем-то думают.

А теперь скажите, встретившись с такой необыкновенной птицей, можно ли не загореться желанием рассказать о ней людям? Можно ли, пожив с нею рядом лето, не проникнуться любовью к ней и ко всему живущему с нами на нашей общей земле и имеющему такое же, как и мы, право на счастье? Можно ли, проведя два лета в степи, не открыть за горизонтом сказочную страну Греалию и не подарить ее детям?

Я такую страну открыл. Я жил в ней тогда и живу теперь. Я весь там - в тех годах: в моем пастушестве, в тех сказках, что прорастали в те дни в моем сердце. Осторожно, как ветерок таловую хворостинку над речкой, трону, колебну одну из них, чтобы и вы увидели, как совершалось во мне это.

Было утро. Я сидел у поля ржи, караулил, чтобы коровы не входили в него: за потраву в те годы взыскивали строго. Сижу, греюсь на солнышке, вдруг вижу - раздвинулись у меня перед глазами колосья и вышел ко мне старичок, махонький, прямо игрушечный, а все как у большого: седенький, в кепчушке, поясок витой по рубашке, в лаптишках. Смотрит на меня добрыми глазками из морщинок, спрашивает:

- Сидишь, малец?
- Сижу, дедушка, - отвечаю я. - Коров караулю.
- То-то, - погрозил старичок пальчиком, - гляди у меня, чтобы порядок был. Я не люблю, когда у меня на каком-нибудь поле непорядок: хлебушек растет, тут глаз да глаз нужен. Без хлебушка куда мы все?

Не наш, смотрю, старичок. Да и не бывает таких махоньких старичков-то. Древний какой-то, давнишний. Постоял, волосишки под кепчонкой беленькие поскреб, коробочку с нюхательным табачком из портишек вынул, сказал, почихивая:

- Землю, ее, малец, любить надо, тогда и она тебя полюбит и все даст тебе, а вы, я смотрю, суетно жить начинаете, на сторону поглядывать, расползаться. Эвона сколь уехало уже... Уведут вас дороги, не собрать будет потом, а без вас как же я буду, что я один смогу? И заплошает земелюшка, зарастет кустарником   да   чернобыльем,   перестанет   кормить   человека: ведь ежели ты к земелюшке лицом, то и она к тебе сердцем.

Постоял, перетаптываясь, почихал в крошечный кулачок, подшмыгнул носом, только сказать еще что-то хотел, вдруг ка-ак закричит Васька, пастух мой:

- Вовка!

Так крикнул, что аж переглас по округе покатился:

- ...овка!

Вскочил я, смотрю - никакого старичка нет, будто и не был он, только рожь колышется - дальше, дальше... Может, полевик это был, кто знает, но только очень древний и очень грустный старичок. Если бы Васька не загорланил, может, он еще бы постоял, еще бы чего сказал. Эх, не мог подождать, потерпеть минуту-другую.

Кто знает, но, может, вот с таких вот снов наяву и начинается писатель? Ведь писатель видит то, чего не видят другие. Он для того и рождается, чтобы побывать за горизонтом, увидеть невидимое другими и сказать остальным - смотрите! - чтобы и другие смогли увидеть то, что открылось пока ему одному, и восхититься вместе с ним.
   
13

Поэтом я не стал, но безустальный поиск поэтического слова вывел меня однажды к сказке. Это случилось в пятьдесят пятом году. Мы учительствовали с братом в селе Бригадирске Ульяновской области. Село прекрасное: с трех сторон лес, с четвертой - степь, посреди села - длинный заросший камышами пруд и речка.

Как-то в воскресенье мы шли с Вениамином вдоль улицы. Была уже осень. Пахло усохшей пылью. Седая, старая лошаденка стояла у школьной ограды и, поджав левую заднюю ногу, о чем-то думала. У колодца, забыв о ведрах, сплетничали бабы. Утром я написал стихотворение о лосе и теперь прочитал его Вениамину:
   
Из рощи среди ночи не спеша 
К речушке лось состарившийся вышел. 
Встал у воды, прохладою дыша, 
И долго так стоял под неба звездной крышею.

О чем-то думал, что-то вспоминал, 
Порою приходя в незримое волнение, 
А ветерок полночный колыхал 
У ног его седое отражение.

Когда заголубел над речкою туман, 
Он вздрогнул вдруг и подогнул колени, 
Беззвучно рухнул в молодой бурьян, 
И жизнь вместилась в краткое мгновенье.

Заря горела ярко, хорошо.
И солнце за рекою вызревало.
А он лежал, недвижный и большой,
Теплом последним землю согревая.
   
Я ждал, что Вениамин скажет о моем стихотворении, а он не сказал ни слова. То ли оно не понравилось ему, то ли грустинка, заложенная в нем, передалась и ему, и он обживал ее в себе, боясь обеднить разговором.
   
(Продолжение следует).

 

Комментарии (0)