Газета г. Чапаевска Самарской области
Газета для тех, кто любит свой город
Главная Культура и искусство ВАЛЕНТИНА НЕВЕРОВА "БАБА НАСТЯ"

ВАЛЕНТИНА НЕВЕРОВА "БАБА НАСТЯ"

12 февраля 2014 года

Валентина НЕВЕРОВА

   
БАБА НАСТЯ

1
Каждое утро, как поселилась я в Загорках, будил меня спозаранку перелив пастушьего рожка. Гортанная его мелодия повисала над самым окошком. Следом за ней раздавался стук кнутовища в стекло и зычный голос пастуха, привыкшего, видно, не жалеть в поле силы молодых легких.

- Баба Настя, живая что ль? - кричал в окошко парень лет двадцати пяти, подрядившийся у загорковцев в лето пасти личную скотину.

Пастух знал, что баба Настя уж поджидает его на заднем дворе, что и ворота там отперты и Дочка, корова бабынастина, выходит из них, чтобы присоединиться к небольшому стаду. Дудел же в свой рожок, стучал и кричал, как я догадывалась, он больше из озорства, чтобы поглядеть, как испуганно вскочит из постели городская бабкина постоялка.

А я вскакивала, вздрагивала от неожиданности, когда врывалась в сон непривычная переливчатая музыка рожка, садилась на постели, хлопая спросонок глазами, успевала заметить, как расплывалось в улыбке широкоскулое, с конопушками на носу и щеках лицо молодого пастуха. Он довольно кивал: «Здрасте!» - и оборачивался на не злой, видно, для порядку, выговор бабы Насти:

- Ну чего орешь, оглашенный? Чего колготишься? Как маленький, право слово, - выговаривала баба Настя, семеня вслед за Дочкой. - Самому не спать, так и другим не даешь! Давай, давай, двигай отсюда, кровный мой!

Пастух отходил от окна, продолжая сверкать в улыбке белыми литыми зубами. Баба Настя засовывала ему в сумку приготовленную с вечера печенюшку, наставляла:

 - Ты, Вовча, гляди, не пужай Дочку. Она у меня нравная. Ты ее кнутом огладишь, а она после молоко не отдает. Вечор уж билась с ней, билась, а она, паскуда, только глазом косит, еле выдоила.

- Ладно, баб Насть, - перекидывал пастух голубую, на длинном ремне, аэрофлотовскую сумку за спину, - ты же знаешь, за нами не пропадет.

Дочка устремлялась к стаду, щипавшему в ожидании направляющей руки, придорожную траву. Вовча еще раз оглашал окрестности перегудом рожка, щелкал лихо, не без кокетства от умелости своей, кнутом, поднимал на дороге прибитую росой пыль, и процессия двигалась дальше, за село, к обозначенной на излете холма полосой кустарника пойме реки. Так начинался день.

Проводив стадо, бабка Настя возвращалась в дом. Громыхала в сенях дужкой от подойника - ставила в прохладное место поближе к бочке с водой для хозяйственных надобностей. Шаркала на пороге, снимая галоши, в которых ходила в хлеву по навозу. Затем направлялась в горницу, окидывала лоб крестом, устремив взгляд на икону Божией Матери в красном углу.

- Слава те, Господи! Еще денек послал рабе своей неугодной Настасье, - благодарила привычно Бога и поворачивалась ко мне.

- Ну чего всполошилась? Позорюй еще, кровная моя, в городу-то, чай, рано-то так не подымаешься.

"Кровная моя" - была не присказка, принадлежавшая одной бабе Насте. Как скоро убедилась я, в Загорках было это принятое в обиходе обращение. «Кровная моя» - обращались так и к сродственникам, и к детям своим, и к незнакомому, спросившему воды напиться или дорогу, куда надо пройти человеку.

- А что ль тут странное? - удивилась баба Настя, когда однажды я не утерпела и поинтересовалась, отчего взялось тут такое ласковое прозванье. - Аль не кровные мы все будем? Все - люди, все одну землю топчем, под одним Богом ходим и грешим одинаково.

- А почему неугодной себя называете?

- Так разве угодная? Ты посуди, верчусь в суете цельну жизнь, о Боге и вспомнить некогда. До войны, бывалоча, еще в церкву ходила. А как погромили ее, - здесь баба Настя опять крестилась, - в лихой год снарядами... Видала, чай, супротив магазина стоит в разоре сердешная? Так с тех самых пор, если пять раз службу стояла в Боровске, и то хорошо. Куличи на Пасху зять посвятить на своей машине отвезет - и ладно. Разве Спасителю такие угодны? Вот так-то, кровная моя, а ты дивишься... - с этими словами забиралась баба Настя на высокую от перин кровать, зевала, прикрывая коричневой, иссеченной морщинами с тыльной стороны ладошкой рот, и объявляла, - ну давай, кровная, позорюем часок-другой. День длинный, успеется еще.

Баба Настя затихала на своих перинах-пуховиках. Пыталась она и мне подсунуть в первую ночь перину, но, наглядевшись с непривычки от духоты ее во сне кошмаров и проснувшись в поту, наотрез отказалась я накрываться в июне толстым домашним пуховым одеялом. Чем, чувствую, обидела бабу Настю немало. Но обиды своей баба Настя не выказала. Как убедилась я впоследствии, она вообще не судила никогда никого других, убеждена была, что каждый живет своим умом и, придет час, сам за себя ответит. Так что жили мы с бабой Настей ладно. Она старалась примениться ко мне, к городским моим привычкам, скажем, к стойкой нелюбви к парному молоку, в котором видела она целебную силу, и неуменью говорить так долго и складно, как она. А я - к спокойному ее отношению к пробегавшим иногда по полу рыжим тараканам, которых называла она пруссаками и тоже тварью божьей, да к откровенной неприязни, которую питала она к наезжавшему раза два в неделю то за тем, то за другим зятю - единственному человеку, пожалуй, кто не мог внушить ей христианских мыслей о своей персоне.

Отчего не выносила баба Настя мужа своей дочери - об этом, думаю, будет у нас разговор. А вперед, наверное, надо рассказать, как оказалась я у бабы Насти, познакомилась с ней и поступила на жительство в просторную ее, но не очень ладно скроенную избу. Это будет глава вторая в повествовании моем о бабе Насте.
   
2
Приехала я в калужский городок моих предков Боровск вроде бы отдохнуть. В отпуск. Но как водится в газетных делах, взяла с собой работу. Нужно было и кое-что подчистить в моих журналистских опусах, написать два-три новых - необходимый материал давно уж был собран в блокнотах. Короче, тащила я на отдых и старенькую пишущую машинку, и бумагу к ней, и прочее, без чего не обходится работа газетчика - кофе в зернах, ручную мельницу для него, жестянку, где варить, да запас болгарских сигарет с фильтром. А еще везла черепаху - маленькую, с блюдце кофейное величиной. Черепаху надо было подарить московским знакомым - давно была обещана их дочке, да не оказалось их в столице, тоже уехали отдыхать куда-то, вот и пришлось везти мне Чипика, так звали черепашку, с собой дальше...

В городе, где испокон веку жили мои прадеды и прапрадеды, где на одном кладбище в пятидесятых годах еще нашла вечный покой одна моя бабушка - по отцу, а в семидесятых на другом, тихом, тенистом погосте схоронили с промежутком в четыре года рядышком бабушку и дедушку - по материнской линии, никого уже из близкой родни не осталось. Дома, в которых прошло детство, были проданы за ненадобностью. Живший в городке дядька и рад был пустить погостить, и не отказал, кстати, да какая же могла быть работа в современной квартире, где в двух комнатах и крохотной кухне размещался он с женой, двумя детьми и вот-вот должно появиться третье. Да, признаться, и не хотелось мне сидеть в стандартной квартире, мало чем отличавшейся от моей собственной (стоило ли за тем ехать за тыщи верст!). Хотелось оказаться поближе к земле, ощутить явственней те таинственные нити, что привязывали меня и тянули к этим местам. Вот и посоветовал дядька, районный врач, мотавшийся с утра и до вечера по окрестным деревням и селам:

- Сходи в Загорки. Там и домов много заколоченных на лето открывают для дачников. И старух одиноких полно...

Село Загорки, если идти по дороге через сосновый бор, взбиравшийся сначала на крутой холм и сбегавший потом и обрывавшийся у родникового безымянного ручья, от Боровска - километрах в семи, а если краем леса, вдоль светлоструйной речки Протвы и после полевыми тропками напрямки, то и четырех не наберется. Название села объяснять, наверное, не надо. Поросшая бором горушка да поле на увале - отсюда пошло прозванье. За горками лежало сельцо, скрытое от города, который, в свою очередь, получил имя от мощного бора, некогда его окружавшего, а ныне примыкавшего к городским улицам лишь с одной стороны, у нетронутой современными промышленными отходами реки Протвы.

Перемахнув через брод, известный здесь каждому старожилу, я отправилась в Загорки прямиком, налегке. Шла на разведку. Тропинка потихоньку отступала от реки и поднималась, рассекая овсяное поле. Не знаю уж почему, но не была она распахана. Берегли ее загоркинские председатели. То там, то сям обок от нее уже на просторе полевом росли кусты ольхи или дикой сирени. Нет-нет попадалась раскидистая, не один десяток лет стоявшая тут береза. К ним от тропки отделялись совсем уж узенькие стежки. Пройди по ним десяток шагов - и можно присесть, отдохнуть в тени, оглядеться окрест, благо с холма виден раскинувшийся вольно по горкам старинный городок, в летописях еще упомянутый едва ли не с времен нашествия хана Батыя. А по правую сторону реки - другое село, Красное, названное так по стройной, красного кирпича церкви, поставленной на самом высоком месте. Церковь эта находилась на одном уровне с многочисленными колокольнями, и хотя часть из них в свое время снесли, осталось еще порядочно, не менее десяти, и каждая, в своем роде, не повторяла и не противоречила, а дополняла одна другую. И церковь в Красном не чувствовала себя одинокой. С одной стороны, перезванивалась, в прошлом, конечно, не сейчас, с городскими соседками, с другой - перекликалась с загоркинской, которая тоже, как подымешься на увал, открывалась взгляду во весь рост. Разрушили ее уже в войну, во время боев, когда Загорки раз пять-шесть, по свидетельству сельчан, переходили из рук в руки.

- Народу там, у церкви, положено - страсть сколько, - рассказывала мне потом, когда уже я определилась к ней на постой, баба Настя. - И ребята молодые больше. Как бой кончился и наши пришли, мы, деревенские, не утерпели, побежали поглядеть, мало ли, может, кто своего найдет. Так вот, скажу, кровная моя, упокойников там набралось, не совру, за сотню. Церковка-то наша, хотя не в пример Красной, поменьше была и похужее, да немцы там на звоннице пулемет свой усадили. Так, пока наши этот пулемет вместе со звонницей артиллерией не снесли, кто голову-то от земелюшки отрывал, враз и попадался. Ну а наших уберег в тот раз Господь - никого из загорских у церквы не нашли. Да, народ сказывал, там войска дальние были, сибирские, московского ополчения, да эти, как их, латыши... А все одно жаль. Люди ж. Ну войскам их хоронить было не с руки - дальше идти надо. Так мы, бабы, - в дому-то ведь, почитай, бабы одни с дитями остались, - подмогли. Схоронили прямо у церквы. Да ты, чай, кровная, видала! Ограда там теперь и памятник.

Видала, конечно, видала! И еще - выбоины и щербины на оштукатуренных когда-то кирпичных стенах, так и оставшиеся с той поры, и березку на стене особой прямоты и красоты, как уверяла баба Настя, по весне в тот самый сорок второй год выросшую.

- Чудо это было нам, - убедительно сообщила мне баба Настя. - Как снег сошел и зеленя вышли, поля-то стали мы колхозом расчищать - война не война, а сеяться надо, хлебушек мужикам на фронт растить. Вот идем мы как-то с бабами с полюшка. Умаялись, не приведи Господь, как. Глянулось нам, стоит на закате церква наша, где крыша уцелела - золотом светится, а ее, помянуть надоть дела наши грешные, в то же лето себе на кровли растащили. А что делать? Крышу над головой крыть надо, жить-то нужно. А там листы добрые были, перед войной епархия золотила. Вот я и говорю, идем мы, смотрим, а на том самом месте, где звонница наша была, прутик березовый тянется и в листочках весь махоньких. И такой он, кровная моя, баский! Закрестились, матушку Богородицу прославили, не иначе, как она распорядилась, упросила сына свово простить нас.

- За что?

- А то не за что? Да взять хотя б за то, что не защитили церкву, не оборонили от ворога, ишь, до самой Москвы допустили. Разве ж то не грех? А та, вишь, простила, жизнь к себе пустила, благую весть нам дала. Церква-то ее, Благовещенья прозывается...

Вот так судила о появлении березы на церковной стене баба Настя. И я ей не перечила.

За разрушенной церковью, стоявшей на сельской околице, и начинались Загорки. Улица от нее одним рукавом поворачивала к Протве, в низину, другим - поднималась на очередной увал вдоль проезжей дороги - шоссе, что шло на Верею. А на самом изгибе стоял магазин - стеклянный коробок с вывеской «Товары повседневного спроса». Туда я и зашла знакомиться с Загорками и его обитателями.

В магазине, несмотря на то, что день только начинался, было не более десяти утра, оказалось жарко, душно и влажно, как в теплице. Беда в том, что стеклянный домик, поставленный фасадом к востоку, принимал солнечные лучи не хуже, чем иная оранжерея. По крайней мере, две финиковые пальмы в кадках, поставленные здесь для украшения зала, чувствовали себя прекрасно.

Вошел новый, не знакомый на селе человек, и продавщица, до того мирно беседовавшая с двумя покупательницами, положив широкое тело свое на прилавок, замолкла. Повернулись ко мне - при этом что-то в их сумках брякнуло красноречиво - и женщины. Все трое настороженно принялись наблюдать за каждым моим движением.
   
(Продолжение следует).
Комментарии (0)