ЛЕСНИЧИХА

В избе ночами было тихо, только длинно, раз­меренно стучали часы на стене да вздыхала пружи­нами матраца кровать, когда Александре надое­дало лежать на одном боку и она переворачива­лась на другой... И чтобы не быть так остро одино­кой, Александра поймала летом на лугу сверчка, принесла в избу и пусти­ла за печку, и он всю зиму турлыкал там, неви­димый, но живой и счас­тливый, и с ним ей было теплее, как в избенке у матери когда-то.

Зимы были долгими, снеговыми, морозными. В буревые распушистые ночи у завалинки в пали­саднике о чем-то своем свистели метели и сыпа­ли, сыпали на стекла окон сухо шуршащий снег, выл и стонал лес. Александра брала фонарь, выходила в сарай поглядеть, не те­лится ли корова, не объягнилась ли которая из овец, а ветер дул, и было холодно, и, вбежав в избу, она обнимала гол­ландку, грелась возле нее и поглядывала на часы - не пора ли в постель.

Шли дни, из дней складывались недели, из недель - месяцы, годы. Жизнь вокруг как-то не­заметно подменилась, стала иной. Дома обуютились коврами, люстра­ми, красивой мебелью, полками с книгами.

У Александры своих книг не было. Да и в биб­лиотеке она брала ред­ко и читала без интере­са. То ли книги ей попа­дались не те, что могли затронуть ее сердце, то ли не было книг по ха­рактеру ее. Описывае­мая в книгах жизнь была какой-то обыкновенной, а любовь - мелкой, бес­страстной, не способной встряхнуть человека до самых темных и самых светлых глубин его. Ис­ключение составляла лишь любовь Анфисы из «Угрюм-реки» и Акси­ньи из «Тихого Дона». Только такую любовь, как у Анфисы и Акси­ньи, признавала Алек­сандра: на всю глубину сердца. Такой любовью жила она сама до заму­жества, жила в замуже­стве и жила теперь. Она пронесла ее через всю свою жизнь и знала: есть человек, который любит ее так же - на всю глу­бину.

Любит.

Помнит.

И ждет, когда она по­зовет его, окликнет, что­бы кинуться на зов ее, прилететь вроде заблуд­шего, отставшего от стаи лебедя и уже не раз­лучаться с ней никогда.

Стоило ей только по­дать знак, только знак, и он приехал бы, и было бы счастье, но знака она не подала ни через де­сять, ни через двадцать лет, и знала - не подаст никогда. Но сознание, что он есть, что он по­мнит, ждет, надеется, грело ее, скрашивало одиночество, помогало устоять в самые темные дни ее темной жизни.

Он приходил к ней во сне, и она любила его, любила с той же страст­ностью, с которой лю­била в девичестве. Он приходил, и она слыша­ла рядом его дыхание, его жаркий, захлебистый шепот: «Саня... Саня!» - как тогда, на сеновале, околдовывающий, сво­дящий с ума его шепот.

Она жмурилась, сжи­малась от сладости и сча­стья, боялась проснуть­ся, боялась яви: в яви был лес, в яви был Мажук, шершавость и жес­ткость его ладоней на груди, а в снах была реч­ка, синее небо, луна за ветлами и звезды с летя­щими где-то среди них белыми птицами.

Снами Александра жила, снами держалась. Время уходило, и она все дальше и дальше от­ставала от него, остава­ясь все на тех же мост­ках у речки, когда в сер­дце было звездно, песенно и небесно и когда был он, ее Ваня.

Но и счастливые сно­видения однажды обо­рвались.

Сгорели.

Превратились в пе­пел, как сгорели когда-то за избой на костре вмес­те с убогим девичьим приданым его письма.

Не вспоминать бы.

Но оно само прихлы­нуло и встало в памяти, встало огромно, неотвержимо, во всю свою немыслимую быль.

XXXII

Это случилось на ба­заре прошлым летом. Александра торговала в мясном лабазе барани­ной. Выехала она утром по зорьке и приехала рано и заняла лучшее место. День с каждым часом выстаивался, на­бирал знойности. Было душно, жарко. Алексан­дра уже не раз, сбросив фартук, выбегала к киос­ку с газированной водой, покупала и мороженое в вафельных стаканчиках, «студила душу». Платок, которым она то и дело вытирала лицо, был уже мокрым, прилипала к спине кофта, но цену Александра берегла, не сбавляла. Мясо у нее было чистое, сочное, аккуратно порубленное, и дешево продавать его Александра не собира­лась.

«Возьмут и по моей цене, когда больше брать не у кого станет», - думала она, притирая с прилавка белой, чисто выстиранной тряпицей насочившуюся кровцу.

- Почем продаешь баранину, тетка?

Который раз уже се­годня спрашивали ее об этом. И ведь лежит на листочке из тетради цена у подноса, крупными цифрами выведена, что­бы видели, и все равно спрашивают... Ответила, не поднимая головы, за­ранее зная, что последу­ет за этим:

- Цена перед вами, смотрите.

Покупатель ожидае­мо удивился:

- Что ж дорожишься- то как? Или думаешь, что в городе у нас деньги самосевом растут?.. Куда такая дороговизна...

- А ты, золотой, вы­расти его, барана-то, сено покоси, навоз попестай, воды из колодца почаль, вот тогда и по­гляжу я, за сколь ты его продавать станешь, а я с тобой даже и торговать­ся не буду, в какой цене положишь, по такой и возьму, - тая раздраже­ние, отозвалась Алек­сандра.

Подняла голову по­глядеть, кто говорит с ней, и глаза ее изумлен­но раскрылись: у ее ве­сов стоял Иван и двуро­гой вилкой переворачи­вал на подносе аккурат­но выложенные куски мяса, колол словами:

- Куда же столько запрашивать?

- А я вокруг вся деть­ми обложилась, мне много надо, - заученно проговорила Александ­ра, а сердце вскрикнуло, забилось, как подстре­ленная, упавшая в осо­ку и плещущая крылья­ми утка: да ты подними глаза-то, погляди, кто перед тобой, Ваня.

- Не у тебя одной дети, и не одной тебе их растить надо, или ты об этом не думаешь? Как можно запрашивать столько? Стыд-то где?

Господи, он все еще ковыряется в этом мясе, будь оно проклято, все еще бурчит о дороговиз­не, о «потере чувства ре­альности», неужели не чувствует, с кем гово­рит, неужели молчит, не кричит сердце? Да взгля­ни ты, очувствуйся, Ваня!

Вся в тоске по про­шлому, Александра гля­дела на Ивана из-под заседелых бровей и всей болью своей, раненым сердцем, всей глухо про­житой жизнью молила: погляди, вспомни, обо­грей хоть взглядом.

- Нет, это мне доро­го, - сказал Иван и, дос­тав из кармана платок, вытер пальцы.

А она вся так и пода­лась к нему, склонилась, как рябинка над озером, опаленная набежавшим со степи знойным вет­ром:

- Я могу... уступить. Смотрите, какой хоро­ший кусок вот этот. Или вот этот. Или этот вот.

Она во что-то тыкала вилкой, что-то показыва­ла, не видела - во что, не видела - что. Она не ду­мала о мясе, она боялась, что он уйдет и даже не посмотрит на нее, и вся тянулась, тянулась к нему, и глаза ее кричали; погляди, вспомни, узнай. И вся обливалась холо­дом страха: вдруг и в са­мом деле поглядит, вспомнит, узнает ее в этом нелепом клеенча­том фартуке, как у мяс­ника, седую, с ножом.

Он сейчас уйдет. Он, кажется, уже уходит. Что если он уйдет еще на столько же лет, сколь не был? Она не видела его тридцать лет, еще трид­цать ей не прожить, не выдержать.

- Хотите, я подарю вам вот этот кусок. Нет, чего там кусок, я пода­рю вам всего барана. Я солгала, у меня не было и нет детей. Родился один и то мертвеньким, а больше и не было ни­когда. Возьмите детям вашим от неродившихся детей моих.

- Зачем же? - сказал он, аккуратно складывая платок. - Я не настолько беден, чтобы принимать подарки от незнакомых мне людей.

- А вы не торопитесь с отказом, поглядите, вдруг признаете за свою.

Он принял ее слова за шутку, снисходительно улыбнулся:

- Как же я вас при­знаю за свою, если мы с вами даже никогда не ви­делись?

- Ой ли! Так уж и ни­когда? Вглядитесь хоро­шенько в лицо мое, мо­жет, и колыхнется серд­це-то, вспомнит что-ни­будь, на самое донышко упрятанное, - сказала Александра и бесстраш­но взяла в свои глаза его.

Видела: в них что-то шевельнулось, дрогнуло, они было стали расши­ряться, глубиться, но тут же сузились, потухли, словно их пригасили на­рочно.

- Нет, не припоми­наю, простите, - сказал он уже куда-то вниз, в прилавок, и пошел.

Он уходил, а она гля­дела на его сизо ковылящиеся волосы, присутуленную спину и все на­деялась, ждала: он огля­нется, вспомнит, кинет­ся к ней.

Остаток дня прошел как в тумане. У нее что- то спрашивали, она что- то отвечала, отвешивала мясо, брала деньги, дава­ла сдачу, а голову сверли­ла одна и та же мысль: не вспомнил, не узнал, не оглянулся. И даже когда перед вечером возвраща­лась степью домой, дума­ла, сидя в телеге, все о том же: не узнал! И покачи­вала головой: что ж, ее можно и не узнать. Трид­цать лет прошло, как ви­делись последний раз. Какие вьюги отшумели, какие бураны просыпа­лись! Время - хороший лудильщик, оно высереб­рило не только волосы, но и сердце.

«Время не пожалело и тебя, Ваня. И ты уже сед, сер, словно долго что-то горело над тобой, и сы­пался, сыпался на твое лицо и на твою голову пе­пел».

Александра шевельну­ла вожжи, почмокала гу­бами, окликая коня:

- Торопись, Серко, ве­чер близко, а мы с тобой и половину дороги не осилили.

И конь, до этого ле­ниво трусивший, побежал чуть быстрее, косясь на хозяйку крупно выкруглившимся глазом, но Александра уже забыла о нем, опять ушла в свои думы. Сидела, качала го­ловой: говорил - позови, говорил - буду ждать, го­ворил - приеду, а сам и не узнал даже.

Эх, Ваня, Ваня! Не­ужели, сокол мой, я так изменилась за тридцать лет, что даже ты не узна­ешь меня? Неужели во мне ничего не осталось от той Саньки, которую любил ты и которую обе­щал помнить всю жизнь?

И она подергивала вожжи, горячила коня:

- Но, Серко, но! - словно хотела подальше уехать от самой себя, ог­рабленной, обобранной даже памятью, в которой он, даже он не узнает пре­жней Саньки.

«А может, ты не захо­тел меня узнать, Ваня? Может, ты побоялся уз­нать меня? Тебя испуга­ли мои седины, как испу­гал когда-то мой еще не родившийся ребенок? Ты всегда был трусоват.

А я из-за тебя, дура, посадила себя в клетку. Из-за чего и зачем? Ну не дура разве?.. ».

Впереди низилось, уходило с неба солнце, и показалось вдруг Алек­сандре, что оно уходит от нее, что это уходит ее солнце, и она отчаянно задергала вожжи и, разма­хивая концами их, зато­ропила коня: «Но, Сер­ко, но!» - словно хотела догнать уходящее, задер­жать его хоть ненадолго, хоть на миг еще, но сол­нце стремительно падало за лес, по степи широко стелилась красноватая дымка.

Прятались в норы сус­лики, опускались в траву птицы, набежавший ветер свистел в сизых кустах полыни.

XXXIII

Ночью к ней пришел Мажук. Он постучался в окошко, и она открыла ему и впустила в избу.

Мажук пришел не один - с Кречетом, с тем Кречетом, с которым она пропадала по ночам в лесу и который не­взлюбил ее после смер­ти Мажука. Он и теперь, увидя ее, было оскалил зубы и зарычал, но Ма­жук, не оглядываясь, сказал ему:

- Свои, Кречет, свои.

И Кречет, поворчав,

остался сидеть во дворе у крыльца, а Мажук, оте­рев о тряпку ноги, вошел в избу, повесил на гвоздь у порога фуражку, погля­дел на переломку, по­трогал ее:

- Другим, я смотрю, ружьем обзавелась.

- Другим,Тимофей, - сказала Александра, ку­таясь в платок.

Мажук потрогал пат­ронташ, вынул один пат­рон из гнезда, подержал, посадил на место.

- И патронташ, смот­рю, у тебя другой.

- Другой, Тимофей, - в тон ему подтвердила Александра.

Стоя у порога, Ма­жук глядел вокруг и не узнавал свою избу, пока Александра не сказала ему:

- Не оглядывайся, Тимофей, здесь тебя больше нет, здесь толь­ко я.

- Похоронила, зна­чит, меня.

- Похоронила, Тимо­фей.

- Ну и ладно.

Он пригладил ладо­нями пушащиеся вокруг лысины реденькие воло­сы, прошел в передний угол. Александра собра­ла на стол, но Мажук есть отказался. Сидел, глядел на нее из-под су­ровых бровей, и ей ста­ло зябко под его взгля­дом, и она еще крепче опахнулась наброшен­ным на плечи платком.

Мажук разжал губы в зарослях порыжелой от времени бороды, сказал, все так же сурово и зор­ко вглядываясь в нее:

- Говорят, ты была на базаре, Александра?

- Была, Тимофей. Мясо возила. Куда мне лишнее?

- Ивана, говорят, Гаюкина видела?

- Видела, Тимофей. Мяса он хотел купить, да дорого показалось, не купил.

- Говорят, он не уз­нал тебя?

- Не узнал, Тимофей. Да я где узнать, столько лет прошло.

- Верно, тебя узнать трудно. Тебя даже Кре­чет не узнает, а ведь он при тебе вырос, из рук твоих еду брал. И не уз­нает. И знаешь почему?

- Нет, Тимофей.

- Души в тебе мало осталось, опустынела ты, вот он, пес-то, пустыню в тебе и чует и пугается ее. Мало в тебе осталось души, Александра.

- А в тебе больше, Тимофей?

- Во мне ее совсем нет, изошла, но я поте­рял ее со смертью, ты же обездушела при жизни: кающегося прощают, а ты меня не простила, а ведь я просил - прости... А непрощеного меня в себе земля не держит, выталкивает.

(Продолжение следует).