ЛЕСНИЧИХА

Она шагнула к нему. Лицо ее в круге белых, как плат, волос горело ненавистью:

- А ты простил мне дубки мои горькие?... Выстерег, лукавец, жизнь испоганил, душу сжег, Ваню отнял, а теперь сто­ишь у пристани моей и на светлый берег переправы просишь? Не выйдет. Чер­тополох посеял, пшенич­ку мыслишь пожать? На-кася вот, выкуси. Черто­полохом давись. Нет и не будет тебе моего проще­ния. В загробь не верю, при жизни твоей говорю тебе, пока понимать и слышать можешь: нелюдь ты, упырь, в нашем лесу приют нашедший. И за все беды и горе, что при­чинил ты людям, умирай непрощеным, и пусть ни­когда земля не будет тебе пухом, - снижая голос до хрипоты, говорила Алек­сандра и шла к нему от порога, седая и страшная.

Отчаяние написалось на темном лице Мажука:

- Александра, что говоришь-то, опомнись, умираю ведь я.

Он настойчиво искал глазами глаза ее.

- Плохо мне, Алек­сандра, совсем плохо.

- Врача пойду позову, - сказала Александра, ос­танавливаясь на полпути к кровати.

- Не надо, - прошеле­стел Мажук,— врач мне уже не поможет: смертные ключи открылись... Поси­ди со мной, Александра, погляди на меня.

И потянулся, потя­нулся, по лицу от виска к бороде прошла судорога. Рука, что сунулась было к ней, коричнево замерла на одеяле. Губы подобра­лись, открылся оскал. Глаза выстолбнели, все в них, жившее столько лет, отгорело, улеглось, обез­движело.

- Тимофей? - позвала Александра. Во дворе, учуяв недоброе, завыл Кречет. Александра подо­шла к кровати, наклони­лась над Мажуком, боль­шим и средним пальцами надвинула на умершие глаза веки, вынула из сун­дука шаль, завесила зер­кало, остановила часы. Оглянулась.

Мажук лежал на спи­не, борода его спутанно таращилась к потолку, нижняя губа отвисла, и были видны крупные, желтые пеньки изъеден­ных временем зубов.

Александра сдернула с вешалки у голландки по­лотенце.

Скомкала.

Сунула Мажуку под подбородок, прижала от­валившуюся челюсть. Грудь Мажука при этом опала, выпуская из себя последний утробный дух. Под потолком загудели мухи. Александра набро­сила на лицо Мажука фартук и вышла на крыль­цо. Кречет сидел посреди двора и, запрокинув к небу остромордую голову, выл.

Александра окликнула его. Пес перестал выть, задичало глянул на нее. Шерсть на его загривке поднялась, глаза налились ярью. Угнув голову и ска­ля зубы, он пошел на нее крадущимся звериным шагом, не доходя до крыльца, припал к земле. Александра поняла - сей­час прыгнет. Схватила ви­севшее у двери коромыс­ло, стукнула им о при­ступку:

- На место!

Кречет вздрогнул,

пришел в себя, виновато подобрал хвост и ушел под навес. Александра посади­ла его на цепь и, как была с коромыслом в руке, так и вошла в избу Косачевых. Никита с Анюткой были еще в лесу, мать возилась у печи.

- Тимофей умер, Арефьевна, - глухо прогово­рила Александра. - Зови старух да делайте, что надо. Там в сундуке все сготовлено.

Сказала и села у поро­га, привалившись к кося­ку щекой, и зарыдала в го­лос:

- Одна я осталась, Арефьевна, совсем одна.

Она плакала у чужого порога, а у избы ее, сидя на цепи, выл осиротев­ший, оставшийся без хо­зяина Кречет.

XXX

На похороны Мажука съехались его дети. Они навещали его и раньше - по праздникам. Смуща­лись, не зная, как звать Александру. Матерью не назовешь: какая она им, Санька, мать, когда вмес­те голопузыми в речке ку­пались, на посиделки бе­гали, плясали в клубе. Ма­терью не назовешь, а звать Санькой, как звали в ре­бятишках, тоже как-то неловко, вроде из возрас­та вышли, да и хозяйка она в избе их, с отцом в постель ложится. Алек­сандрой?.. Александрой звать было непривычно да и неудобно: холодно как- то, и потому они не звали ее никак, и она не обижа­лась: что поделаешь, коли сложилось так.

Детей Мажука Алек­сандра принимала всегда с радостью, от души, стол накрывала густо, выстав­ляла все лучшее, что было в погребе и чулане, на вино и закуски не скупи­лась. Не забывала и о гос­тинцах. Утром, в день отъезда, когда они еще спали, ставила на лавку в ряд их сумки, портфели, авоськи и, расцветая от заботы и неизрасходован­ного материнства, рассо­вывала в них свертками мясо, масло, колбасы собственной варки и коп­чения, банки с медом, ва­реньем, всем одинаково, чтобы не было обиды, да и были они ей все равны, выделять было некого.

Не забывали и они ее, чем-нибудь да одаривали при каждом приезде: кто косынку привезет, кто платок с кистями, кто на платье. И было у нее все, а подаркам их радовалась до слез и всех целовала, прижимая к груди.

- Меня, небось, не це­луешь так горячо, - вроде и в шутку, но с большим довеском зависти и обиды говорил Мажук, топчась возле гостей.

А Александра невесе­ло смеялась:

- Ты - муж, а они - дети, я их под сердцем вы­носила, в муках рожала, кровью своей поделилась с ними, они мне роднее.

...Хоронили Мажука тихо, почти безлюдно: односельцы на похороны его не пришли. Были только самые близкие, кому не­ловко было не быть: дети с внуками, Яков с Варей, но они пришли не к Ма­жуку, а к Александре, и несколько старушек, чу­явших уже близость соб­ственной смерти и пото­му не пропускавших ни­чьих похорон. Сгорблен­ные временем, они убого плелись за гробом и жал­ко, но в лад гнусавили чуть слышными голосами:

- Святый Боже, святый крепкий, святый бессмер­тный, помилуй нас.

Был представитель от лесничества, собирался говорить у могилы речь о долгой службе покойного при лесе, но говорить было не перед кем, и он так и уехал, не сказав ни слова.

Гроб Мажука опусти­ли на вожжах в могилу, и те, что были возле него, бросили на крышку его по горсти земли, чтобы была она Мажуку пухом. Александра своей горсти не бросила и пирамидку со звездой на его могилу заказывать не стала, по­ставила тяжелый дубовый крест. Лесину на него вы­бирала сама, а выпиливал и строгал Яков. Варя по­могала готовить поми­нальный обед.

Похоронив Тимофея и отведя помины, Алексан­дра усадила детей Мажука за стол, села сама.

- Поговорим давайте, как будем жить дальше. Делиться со мной будете али как?

Седая, в черном, наки­нутом на плечи платке, она смотрела на них из- под седых бровей и жда­ла, что скажут они, ее сверстники, ее пасынки.

За всех ответил Сер­гей. Он был смугл и плос­колиц в отца и такой же приземковатый, кряжис­тый. Положив на стол каршистые, как у отца, ладони, он впервые за тридцать лет ее жизни с Мажуком назвал ее по имени:

- Живи, Александра. Ты вся тут, все твое. То, что здесь, не делится.

Александра окунула лицо в ладони, плечи ее затряслись, и тряским был голос:

- Спасибо, Сережа, что слово мудрое сказал... И что имя мое произнес, спасибо. На меня в обиде не будете. Ближе к зиме быка забью, ягнят поре­жу, не обижу.

Валька с Танькой пла­кали, Сергей поднялся и пошел в сени, доставая на ходу курево.

Утром они уехали.

Они приехали еще раз на сорок дней помянуть отца по принятому обы­чаю. Александра просила их письмом: «Приезжайте обязательно, может, кро­ме вас да меня, никого и не будет, а помянуть надо, как же без этого - жил все-таки...»

И они приехали, поси­дели тихо за общим сто­лом и разошлись. И это было последний раз, ког­да они собирались у нее вместе, и последний раз, когда Александра утром перед их отъездом, пока они спали, поставив на лавку в ряд их сумки, авоськи, портфели, укла­дывала в них свои обыч­ные дары. Больше они не приезжали, не писали и писем, лишь к праздникам присылали открытки да и то не всякий раз и не все. Не бывала и она у них, словно сразу и навсегда зачеркнула их в себе, как зачеркнула и все, что было связано в ее памяти с Мажуком.

Сорок дней после смерти Мажука, как того требовал обычай. Алек­сандра ставила на стол хлеб и воду.

Сорок дней ничего не меняла в избе: сорок дней, говорят старые люди, душа покойного живет в доме, зачем же изгонять ее из родной избы раньше срока? Александра испол­нила обычай: сорок дней она все оставляла в избе так, как было при Тимо­фее, а на сорок первый, как только уехали дети Мажука, открыла сундук, выложила из него все на кровать, застелила его дно свежими газетами и уло­жила в него свои вещи. Только свои.

Она перебрала все в шкафу и в нем оставила только то, что принадле­жит ей, оставила только свое. Вещи Мажука - и пальто, и костюм, и обув­ку, и белье его - увязала в узлы, сложила в телегу и отвезла Арефьевне, кото­рая обмывала и одевала Мажука в последний путь его:

- Оставь, Арефьевна, что приглянется тебе, а остальное раздай людям, если... возьмет кто.

Последнее она не ска­зала вслух, только поду­мала.

Воротясь домой, Александра вымела и выг­ребла из избы все Тимо­феево, вымела все, чтобы уже ничего и никогда не напоминало о нем, как будто он и не жил здесь, выгребла все до мелочи: до пуговиц из коробушки, до шила, которым шорничал он, до калош, в которых шлепал по двору, до по­ясного ремня. Все, что могло гореть, сожгла за са­раем, остальное сложила в ведро, вынесла за сад и закопала в овраге. Закопа­ла даже чашку, из кото­рой он пил чай, и ложку, которой ел. Обмела вени­ком углы в избе, побели­ла печь, вымыла полы, выскоблила крыльцо и сени. Веник и половую тряпку снесла на помой­ку, чтобы уже никогда ими больше не пользоваться.

Натаскала воды.

Истопила баню.

Напарилась, надела все чистое, застелила стол скатертью с кистями, по­ставила самовар, села было пить чай, но вспом­нила о Кречете.

Со смертью Мажука пес люто возненавидел Александру. Когда она выходила на крыльцо, пя­тился под лапас, рычал, оскаливая синеватые дес­ны с мелкими острыми зубами, и шерсть на заг­ривке у него дыбилась, как у волка. Александра чувствовала: пес выжида­ет лишь удобной минуты, чтобы броситься на нее, и бросится, если она по­забудет сторожиться. С Кречетом надо было кон­чать и немедленно: при нем какой праздник?

Александра встала из- за стола, собрала псу по­есть, вынесла в миске, подвинула ногой к оска­ленной пасти:

- Ешь, зверюжина.

Смотрела, как он да­вится, жадно хватая кус­ки мяса. Что-то в нем на­помнило Мажука, и она отвернулась. Сходила в избу, взяла двустволку. Кречет уже поел, и она спустила его с цепи и сня­ла ошейник, вскинула ру­жье, повела стволами в сторону калитки:

- А теперь иди. Нам вместе не жить.

Пес поднял на нее красные, полные ненави­сти глаза, словно не веря тому, что услышал. Алек­сандра выдержала его взгляд, дернула заострив­шимся подбородком, го­лос ее построжел:

- Иди... Ну!

Кречет по-волчьи ос­калил зубы, подался на­зад, припал к земле, изго­товившись к прыжку, но, увидя направленные на него два черных смертель­ных дула, прыгнуть не ос­мелился, боком, не спус­кая с Александры глаз, пошел со двора. В калит­ке приостановился, оки­нул Александру полным ненависти взглядом и зат­русил к лесу, оставляя на растолоченной в пыль до­роге широкие, как у вол­ка, следы.

Александра вскинула ружье, прицелилась. Кар­течины близко от Крече­та врезались в дорогу и, отрикошетив от нее, виз­гнули в небо. Ей именно так и хотелось: чтобы они ударили у ног Кречета. Убивать его она не соби­ралась, слишком много у них было доброго в памя­ти - и дальние поездки по участку, и выезды в дождь, и ночные костры в лесу.

Кречет, напуганный выстрелом и рядом упав­шей смертью, прочертил, визжа, задом по дороге, перевернулся через голо­ву, сейчас же вскочил и, стелясь над степью, по­несся со всех ног к чер­ным сучклявым обитым осенними ветрами деревь­ям.

Больше Александра его не видела и, где он, не знает. Может, стал добы­чей волков, а может, сам прибился к волкам в стал ходить с ними в общей стае, совершая набеги на села и убивая овец, кото­рых столько лет охранял на ее подворье. Он вырос среди людей, знал их обы­чаи, привычки, и его опыт вполне мог пригодиться волкам. Может, он даже стал вожаком их.

Александра о нем не думала: он невзлюбил ее, и она от него отказалась. Она привезла себе из го­рода серого от овчарки кутенка и, по заведенной издавна еще при Мажуке привычке, назвала его Кречетом.

Но если прежние Кре­четы любили Мажука и служили ему, то этот вы­рос и полюбил Александ­ру. Это ее Кречет, готовый драться за нее, защищать ее, это преданный ей, а не Мажуку Кречет, и сейчас он стережет во дворе мясо, с которым она по­едет поутру на базар.

ХХХ1

Со смертью Тимофея Александра осталась со­всем одна, ни к кому не ходила, у нее гости тоже бывали редко: из лесниче­ства если завернет кто или кто из сельчан стукнет в калитку, попросить леса или одолжиться деньгами. И шла ее жизнь - как на пустыре.

Летом в открытое окошко слышно было по ночам, как в недалеком лесу кычат совы и, разди­рая тьму на клочья, дико хохочут филины. Зимой от Лысой горы через луг приходили волки к саду и выли, рождая жуть.

Александра брала ру­жье, выходила за избу, стреляла из обоих стволов сразу, стояла, слушая, как визжит снег под лапами удирающих хищников...

В зимнюю пору, заки­данная снегом, изба Александры, казалось, отодвигалась от села еще дальше, и Александра жила в отрешенности ото всех, видела по утрам дымы над крышами при­плюснутых снежными шапками домишек, тем­ные фигурки людей, идущих к колодцам, к мага­зину, на фермы, к мас­терской, слышала гуд тракторов, сигнальные вскрики машин, а по ве­черам - всхлипы бреду­щей к клубу гармошки, лай собак...

(Продолжение следует).