ЛЕСНИЧИХА

Мажук потоптался воз­ле нее и, не зная, как быть, добавил, приглажи­вая ладонями вокруг кеп­ки волосы:

- Что ж, ежели хочет­ся, полежи, отдохни, а я пойду... Может, еще где какой непорядок есть: лес, тут глаз да глаз нужен. Я ведь на службе.

И хоть бы слово - ни­чего, даже рукой не ше­вельнула, и только зубы давили, давили губу, слов­но силились выдавить из нее крик, но кричали только совы в чащобнике.

Мажук наклонился, подобрал свою сумку и пошел сквозь лес напря­мую, как ходят волки, и вскоре перестал видеть и распластанную на траве Саньку, и ее тележку с дуб­ками, и оставленный воз­ле нее и теперь уже не нуж­ный ему акт, шел и улы­бался, счастливый и до­вольный, а деревья обсту­пали его со всех сторон, темные, ночные.

Мажук был спокоен, мысли его ложились ров­но, как дорога в степи: было, да, ну и что? По со­гласию было, беды нет. В годы вошла, не девчонка- недоросток, за ту бы дер­нули к ответу, а Санька выспела уже, сама собой распоряжаться может.

Так думал Мажук, про­дираясь сквозь чащу.

Так думал он и лежа на сеновале и слушая, как трещат на лугу за садом кузнечики, а утром, когда проснулся от крика пету­ха да вспомнил, что но­чью в лесу было, по-ино­му потекли мысли, по- иному разложилось все: начал вдруг подплывать и всверливаться в сердце страх - что если не смол­чит Санька? Обневолил, скажет, ссильничал, на испуг взял. Тюрьмой гро­зился с часовыми, с соба­ками да с колючей прово­локой во все стороны. Вот за этот акт тело мое опакостил собой.

Скажет так да уличаю­щую бумагу, его рукой на­писанную, на стол проку­рора и выложит, да справ­ку врача, подтверждаю­щую - было, жернова-то и завертятся, пойдут молоть мучку, и такой из нее хлеб выпекут, что ни проже­вать, ни проглотить не сможешь.

Перетрусил Мажук, устрашился содеянного. Никогда раньше на такое трясинное дело не хажи­вал, девчонок в лесу не лавливал и потому не знал, как теперь держать себя.

С вдовами было.

Шалил, если выпадал случай.

Но ведь вдова не дев­ка, жизнью мята, бедой скручена. Она уж ежели допустила к телу своему, кричать и жаловаться не будет: ей еще жить, вдруг опять нужда в лес позовет.

Вдова промолчит.

В себе случившееся спрячет.

А Санька, опомнив­шись, может и зашуметь, сор из избы на улицу вы­нести, у нее вдовьей тяже­сти на плечах нет, в птен­цовом пуху еще, в неус­тойчивом возрасте. Ска­жет: «Принудил» - и ей поверят, в таких делах ба­бам веры больше дают.

Ладно ежели только должности доходной ли­шишься, на нижнем эта­же жизни окажешься, со всеми в один ряд вста­нешь, а если еще и под суд угодишь? Отвалят от всей нынешней щедрости год­ков десяток, и будешь где- нибудь с Пронькой Игнашкиным за Уральскими горами тайгу пластать, сре­ди ворья и жулья ножево­го, а это ведь совсем не то, что раскатываться верхом на коне да, козыряясь пе­ред односельцами, плеточ­кой витой помахивать.

Перетрусил Мажук.

Ой и перетрусил.

С неделю не показы­вался на селе, чтобы слу­чайно у Саньки на глазах не объявиться да не на­помнить о том, что в лесу было. Седлал утром коня и, гонимый мрачными ду­мами, уезжал на весь день из дому. Возвращался уже после стада, по сумеркам, к избе подъезжал с опас­кой, вдруг приедешь, а тебя уже ждут в фуражках с кокардами, при погонах и пистолетах. Войдешь, а к тебе и поднимутся на­встречу с лавки: «Руки!..».

Щелкнут, сомкнутся на запястьях железные брас­летки - и все, откоролился Мажук, ниже всех окажет­ся сразу и не на один год, и даже вернется когда, таким властным, как теперь, не будет: никто ему, побывав­шему за лагерным забо­ром, хлебной должности не доверит, в рядовых век доживать придется, урав­ненным со всеми.

Ах, эта ночь в лесу!

И зачем она случи­лась?

Пяти минут не поду­мал и по конец жизни, может быть, теперь в ду­раках ходить придется.

Совесть Мажука не мучила, был только страх, томило предчувствие близ­кой неотвратимой беды. В первый же вечер после слу­чившегося, возвратясь из леса, он с тревогой и ожи­данием глянул в глаза жены - знает она уже или нет, заговорила или нет Санька? Спросил, рассед­лывая коня:

- Что у вас тут нового? Клавка поила теленка, ог­лянулась:

- Где?

- В Марьевке, где же еще... Что говорят-то?

- Да ничего, - выплес­кивая из ведра остатки пой­ла, отозвалась Клавка.

Мажук успокоился, распорядился, унося сед­ло в сени:

- Сведи коня к речке, попои и оставь там, спутай только.

- А сам что?

- Устал я, да и неможется что-то, продуло, ви­дать, в лесу.

Так было в первый вечер.

Так было и во второй: приехал и первым делом поинтересовался - нет ли чего нового. Спрашивал бодро, а сердце в груди под­рагивало по-заячьи: что если подала голос Санька... Страшно не перед женой: на нее и прикрикнуть мож­но, напомнить, из каких банных сумерек на свет выведена, страшно перед теми, что властью облече­ны, кому дано право судь­бы вершить.

Клавка чистила у крыльца во дворе картош­ку над ведром, стряхнула с ножа кожуру, спросила:

- А ты чего это ново­стями интересоваться стал? Нагадил, что ль, кому и прибаиваешься?

- Но-но, - угрозливо глянул на нее Мажук из- под хмурых бровей. - Не забывайся... В лесу целый день пропадаю, а знать, что у вас тут, интересно, вот и спрашиваю.

- Ничего, Тимоша, - заробела Клавка, сугорбясь над ведром. - Живем, как всегда жили, никаких перемен.

- Это и хорошо, что как всегда, перемены нам ни к чему, во всем поря­док нерушимый должен быть, - сказал Мажук и, велев отвести коня к реч­ке, прошел в избу.

Больше он о новостях по вечерам не спрашивал, ждал, когда сама заговорит о них Клавка: ведь ежели прокатится слушок какой, не утерпит, поведает о нем с бабьей болью своей.

Но Клавка молчала.

Молчала и день.

И три.

И неделю.

И никто не ехал за Мажуком в фуражках с кокардами и пистолетами на боку, и Мажук понял: Санька не заговорила и, значит, теперь уже не за­говорит. Если не закрича­ла в первые дни, зачем спу­стя время кричать станет, на позор себя выставлять?

Да и что случилось-то?

Ну повозились в лесу на траве, эка беда какая.

И Мажук вздохнул с облегчением - пронесло, и поуютнее сразу у него на душе стало, мысли его выпрямились, и он даже посмеялся над своим не­давним испугом: «А жидок я, оказывается, на густое- то дело».

Сгонял Клавку в мага­зин за водкой, ушел в баню, сидел там при фо­наре, пил, пел, дирижируя себе охлестанным березо­вым веником:

Любимый город Может спать спокойно,

И видеть сны,

И зеленеть среди весны.

Прошло еще время, и Мажук исподволь опять начал подумывать о Сань­ке, о той, что привиделась ему когда-то у речки но­чью в русалочной обна­женности, с ниспадающи­ми до земли волосами, на мостках среди белых тума­нов, и захотелось повторе­ния того, что было в лесу, но теперь уже без тороп­ливости, без излишнего волнения, с полным ощу­щением радости.

А что?

Почему бы и нет?

Почему он должен от­казываться от счастливой нечаянности?

Каждый в жизни берет, что может.

Тут главное не быть дураком.

Дураком Мажук быть не собирался, и потому в субботу перед вечером - Клавка уехала с мясом на базар на два дня - обрядил­ся во все лучшее, подбрил обметанные серебром ви­сочки, наодеколонился, сгармонил хромовые са­пожки, пошел к Саньке в свинарник.

Санька весь день про­вела на работе, все пере­делала, пустила пастись коня, занесла с улицы сбрую, повесила у входа на копыл, стряхнула с ног громадные резиновые са­поги, поставила в кубовой у порога, надела тапочки, совсем уже было собра­лась идти домой, когда ус­лышала вдруг за плечами мягкий, вкрадчивый, как шаг рыси, голос Мажука:

- Здравствуй, Саня.

Санька оглянулась.

Мажук, улыбаясь, стоял в двери кубовой, держась за косяк, начищенные са­пожки его победно блесте­ли, а тогда, в лесу, они были зазеленены травой, это Санька хорошо помнит - были зазеленены, и пах­ло тогда от Мажука не оде­колоном, а лесом, самы­ми темными его дебрями.

- Как живешь-то, руса­лочка пышноволосая? Крышу-то сарая перебра­ла? Хватило дубков-то? Может, еще на что лес нужен? Мигни, в беде не оставлю, мы теперь не чу­жие друг другу.

Он улыбался.

Ждал ответной улыбки.

А в памяти Саньки ярко встал ночной лес, слепящее белое небо с черными на нем облака­ми, неотвратимо близящи­еся губы Мажука, сгорб­ленно стоящая на просе­ке тележка с дубками, тем­но кричащие в дебрях совы и что-то тяжелое, пыхтящее, вдавливающее ее в землю.

- Я сейчас, сейчас, - засуетилась Санька, одер­гивая платьишко. - Пого­ди, дядя Тимофей, дверь на заложку посажу, не надбежал бы кто. Я сейчас.

И, прижимаясь спиной к стене, руки за спину, обошла Мажука, высколь­знула из кубовой в тамбур, закрыла дверь, поверну­лась и, озверелая, пошла на Мажука грудью, ноже- во щуря ставшие темны­ми глаза:

- Ты пошто сюда при­шел, дьявол гладкий? Али думаешь, что если оплел меня в лесу, тайгой запу­гал, то и дальше, вроде кречета, можешь терзать тело мое за те восемь дуб­ков, что взяла я, данницу себе нашел?.. А это ты ви­дал?

И поднесла к самому носу его крепко сжатый, пропахший свиным духом кулак.

- Не в лесу у тебя, тут я хозяйка... При-блу-дил- ся... Ах ты, мразь, овечий подгузок, ошметок ты под- каблучный, надкусил сво­им гнилозубым ртом пи­рог и решил, что теперь его можно весь заглот­нуть? Не прожуешь, пода­вишься.

Санька не оглядываясь сдернула с копыла попе­речник и, свернув его вдвое, пошла охаживать Мажука, выдавливая сквозь стиснутые зубы:

- Я тебе покажу, я тебя употчую.. Это на меня в лесу затмение нашло, обезголосела я, а тут я из тебя пыль-то лесную чащобную повыколочу, хряк ты невылегченный.

И когда Мажук пере­хватил ее руку и попытал­ся вырвать поперечник, прошипела, ненавидяще глядя в зелено-хвойные глаза его:

- А ну пусти, не хватай, мочажина ты протухшая, не то народ подыму, в Си­бирь за три забора упрячу с колючей проволокой и часовыми на вышках.

И заголосила вдруг, пу­гая серые сумерки свинар­ника вопленным голосом:

- Лю-у-ди, во-ор на ферме, поросят крадет! Лю-у-ди!

- Опомнись, Санька, что мелешь-то, - перетру­сил Мажук, отпуская ее руку. - Не нужны мне твои поросята, к тебе пришел, тебя повидать хотел.

А Санька, распаля­ясь, хлестала его сдвоен­ным поперечником, вык­рикивала:

- Ко мне?.. Ах ты, же­ребец косячный, тебе мало было меня в лесу, тебе еще и в свинарнике захотелось. Ну так я тебя накормлю сейчас, до кон­ца жизни отрыгивать хва­тит. Ишь заявился в руба­шечке батистовой, в са­пожках хромовых, в кепоч­ке бостоновой, в галифе диагоналевых, - и, бело оскаливая зубы, порола его по плоско сереющему в сумерках лицу и плечам.

Загораживаясь ладоня­ми, Мажук пятился к даль­ней стене свинарника, прогнившие доски пола хлябали под ним, обдавая хромовые сапоги тухлой навозной жижей. На белой батистовой сорочке попе­речник оставлял грязные полосы. Тело под рубаш­кой вспухало рубцами.

- Саня, Саня! - пятясь, окликал разъяренную Саньку Мажук.

Верхнего переднего зуба у него не было, и си­неватый кончик языка высовывался в прорешку, как суслик из норы. Ма­жук был жалок, напуган, был совсем не таким, ка­ким был в лесу, когда шеп­тал о тайге, о Проньке Игнашкине и о колючей в три ряда проволоке, и хотелось его бить, бить.

Санька допятила Ма­жука до стены с узким про­долговатым оконцем у па­утинного потолка и, пере­поясав в последний раз, приказала:

- Лезь!

- Ты что, Саня, да раз­ве в него пролезешь? - за­топтался Мажук, собирая спиной со стены пыль. - Дозволь в дверь уйти.

- Лезь, - ненавидяще прошипела Санька. - И что в лесу было, забудь, навсег­да похорони в себе, болт­нешь кому - гнездо твое змеиное дымом к небу уй­дет, а сам ты на вилах у меня околеешь. Мне, опо­зоренной, все одно не жить тогда, но и твоей волчьей жизни точку поставлю... Лезь, псище, пока я лопа­ту не взяла, как говях в окно выкину.

И Мажук, шепча: «Я сейчас, сейчас», - и разры­вая на спине и животе ру­баху, полез в узенькое не­застекленное оконце и вывалился вместе с рамой на улицу.

В дверь стучали:

- Саня!.. Саня!

Санька повесила на

копыл поперечник, по­правила растрепавшуюся косу и, отвалив засов, впу­стила в свинарник Варь­ку Мякишеву.

- Что у тебя тут? - спросила Варя.

- А что у меня тут могет быть? Ничего.

- Но ты же кричала, на помощь звала.

- Так я, померещилось что-то, - сказала Санька, сдерживая распаленное дыхание. - Идем, Варя, домой, поздно уж.

- Куда же ты в таком виде-то? Обмойся хоть, чупашка.

Санька оглядела себя: ноги ее до колен были гу­сто заляпаны жидким сви­ным навозом. Тапочки она где-то обронила и стояла перед Варькой босиком.

- Да, да, я обмоюсь сей­час, Варя, ты подожди меня, - сказала Санька и загремела у бочки ведром.

В станках жарко сопе­ли, возились и кухали още­тинившиеся свиньи. В рас­пахнутую дверь тамбура было видно: за ржаным полем в пламени заката бездымно горит лес.

XVI

Прокричали петухи по селу. Это уже вторые. Ско­ро начнется рассвет. Александра ворочается в постели, жалко поскрипы­вает кровать под ее про­сторным телом. То станет ей жарко, в пору хоть со­рочку сымай, и она, от­бросив легкое летнее оде­яло к стене, лежит и, за­дыхаясь, машет на грудь ладонью; то станет вдруг знобко, и она подтягивает одеяло к самому подбород­ку, чтобы согреться.

А ночь шла.

И бодрствовала па­мять.

И рядом с нынеш­ним днем стоял день вче­рашний.

(Продолжение следует).