ЛЕСНИЧИХА

Брови Юрия Антоныча приподнялись, рубец на щеке запунцовел, веко левого глаза заподергивалось. Заговорил он не вдруг, долго осваивал, об­живал в себе сказанное Санькой, старался про­никнуть в спрятанную в словах тайну. Решил не трогать того, что услы­шал, чтобы не бередить таимой боли, об ином за­говорил:

- Уходишь, Шура, а мы скважину бурить начина­ем, скоро воду бочками в свинарник возить не надо будет, самотеком и в ку­бовую и по станкам пой­дет, а там и ферму новую построим и все механизи­руем в ней: и подачу кор­мов, и уборку навоза... Слышишь, Шура, как жить-то скоро начнем?

- Слышу, Юрий Антоныч, я рада за девчат, что на новой ферме рабо­тать будут, что не придет­ся им, бедным, пупки рвать, как мы рвали: по­носи-ка все на животе- то... Но я ухожу не пото­му, что трудно.

- Почему же тогда, Шура?

- Так надо, Юрий Антоныч, - выстонала Сань­ка и вдруг доверилась ему, его сердцу, и то, чего ма­тери даже не говорила, ему сказала: - Дите у меня будет, Юрий Антоныч, - и, прикусив губу, чтобы не разрыдаться, отверну­лась к окошку, за кото­рым, уже тронутый осе­нью, шел день.

Юрий Антоныч под­нялся из-за стола, отста­вил в сторону стул, что­бы не мешал пройти, по­дошел к Саньке, ваял ее за плечи, поцеловал в лоб:

- Прости, Шура, и иди, коли так, и знай: если не­вмоготу станет, если не стерпит сердце, двери кол­хоза тебе всегда открыты. С колхозом ты росла, кол­хоз - семья твоя, помни это, Шура.

- Спасибо, Юрий Ан­тоныч, - сказала Санька, - спасибо вам за все, но только назад мне хода нет, навсегда иду. Харак­тер не тот, чтобы пя­титься.

За окошком в пали­саднике, обрывая с топо­ля листья, постанывал ве­тер. Тополь посадил Жи­харев, когда родился у него Спирька, тот самый, что стрелял в Юрия Антоныча и чью кровь не­сла Санька в своих жилах. Тополь посадили давно, и потому он был стар, дуплявист, сучкляв и скрипел от ветра, елозя по стеклу темной ветвью.

Юрий Антоныч, под­рагивая левым веком, про­тянул Саньке руку:

- Счастья тебе, Шура, возможного счастья, - и, отстранившись от нее, ударил кулаком в ладонь.

- Ах, Шура, Шура!.. Жал­ко мне тебя, дочка.

И это участливое «дочка» согрело ее в тот нелегкий для нее час, гре­ет и теперь, хотя между той Санькой и нынешней Александрой легли трид­цать лет жизни, жизни долгой, ухабистой, труд­ной и извивистой, как до­рога в степи. Тридцать лет встали у нее позади, как тридцать деревьев, и хотя каждое взрастало на осо­бицу, у каждого свое лицо и каждое шумит своей ли­ствой, вместе они - роща, вместе они - кусок леса, того самого, что встал вокруг нее однажды и уже не пропадал никогда, так и шел за ней через всю ее жизнь, темный, коряжис­тый, и в дебрях его, таясь ото всех, выводили своих детей волки.

Отводя назад плечи, Александра сошла с крыльца, волосы бело по­качивались у нее за спи­ной, все еще густые и длинные, как в пору ее де­вичества, такого далекого, что уже даже не верится, что оно было, что была речка, были звезды, была любовь. Кажется, что это было у нее только во сне, а в яви всегда был лес, плоское, осыпанное кап­лями пота лицо Мажука, сгорбленная под тяжес­тью дубков тележка и дико хохочущий в чащобнике филин.

XXI

По-иному мечталось Саньке проститься с деви­чеством: чтобы звонисто было, лихо, и чтобы гар­монь у Яши Мякишева была во всю грудь, чтобы солнышко было во все небо и были ленты и что­бы вся Марьевка радова­лась ее свадьбе и плясала на ней...

А вышло все по ночи и тихо, воровски ото всех и не с тем, кого жаждало и ждало сердце. Ложились люди вечером спать, Санька была как всегда Санькой Балахной, Сань­кой Пряхиной, ну еще - Чилигиной, а проснулись, она уже лесничиха, жена всесильного Мажука. Было чему удивиться и о чем языки почесать на за­валинках и у колодца. Мать и та не сразу пове­рила, что Санька ее хозяй­кой подворья Мажука ста­ла. Услышала от Арефьевны, от давней подруж­ки своей, и закричала оди­ноко у себя на лежанке:

- Что же ты наделала, Са-а-ня! - И темная, как слежалое сено, заголоси­ла о ней, как по покойни­це: - Как же ты, дочка, могла ночь-то за день при­нять, что затемнило ра­зум твой, что позвало тебя в нору-то волчью?

И, выбравшись из тря­пья, заметалась по избе, хватаясь за юбку, за коф­ту, за платок, - бежать, вернуть, уберечь!

Но поздно было бе­жать.

И возвращать было некого.

Санька ушла навсегда и сразу будто на острове оказалась - со всеми врозь. Жила одиноко, ходила только к матери да иног­да еще к Мякишевым. Дни были тягучи, а ночи нескончаемы, и прихода их Санька боялась: ночь - это кровать, ночь - это Мажук, его дыхание над лицом, его тяжелое, пах­нущее потом тело, его губы на ее губах, и нечем дышать, и хочется рвать­ся и звать на помощь, а за окошком - перекре­щенное рамой черное небо, и не верится, что Бог есть и что он всеси­лен и всевидящ.

По вечерам, чтобы отдалить кровать, а с нею и все остальное, Санька тянула время, находила себе все новую и новую работу.

- Ах, забыла сливки вынести в погреб. Скис­нутся до утра.

А ведь знала, с самого вечера знала, что сливки не вынесены и что их нужно вынести, но остав­ляла на потом, а вот те­перь будто спохватыва­лась, брала со стола кринку, уходила, прижи­мая ее к груди, долго гре­мела в темноте крышкой погреба, еще дольше во­зилась в самом погребе, возвращалась наконец, вытирала о полотенце у порога руки, тянулась к лампе, чтобы загасить ее, и вдруг всплескивала ла­донями:

- А сепаратор-то не помытым стоит!

А ведь знала, что се­паратор не вымыт и что его нужно помыть, но де­лала вид, что не замечает этого, откладывала по­мывку его на самое даль­нее потом, когда уже все будет переделано и тянуть время будет нечем, и ког­да приходил этот пору­бежный час, когда все уже действительно было пере­делано и оставалось толь­ко раздеться и лечь в по­стель, она вдруг спохваты­валась, «вспоминала» про сепаратор, развинчивала его, складывала чашечки в большую эмалирован­ную миску, долго мыла их, перетирала полотенцем и раскладывала на подо­коннике сушиться.

Но вот уже и сливки вынесены.

И сепаратор помыт.

И Мажук лежит ждет ее, и нужно гасить лампу и идти к нему и опять слы­шать над собой его дыха­ние, видеть плоское, осеянное каплями пота лицо, слышать на своих его губы, и Санька с отчаяни­ем оглядывает избу, ища, чего бы ей еще сделать, и вдруг вспоминает, что не закрыла овец:

- А время-то осеннее, надбегут волки, порежут. И поскорее набрасывает на плечи жакетку, выхо­дит на темный двор. Са­рай закрыт, и Санька зна­ет это и знала всегда, но выходит и долго стоит под звездами, смотрит, как черно дыбится в недалеке лес, - ждет, может, оборет Мажука сон, воз­вращается и видит: не спит Мажук, высвечивает с по­душки зелено-хвойными глазищами.

Обреченно раздева­ется.

Ложится к нему.

И слышит: ожили его руки, тянутся под одея­лом к ее телу, как коря­ги, обмирая, ждет парали­зующего прикосновения... А назавтра выполняет свою вечернюю бабью работу еще медленнее, оставляя ее как можно больше на потом. Мажук не вытерпел, попрекнул однажды за ужином, кру­то посыпая ломоть хлеба синеватой солью:

- На всем моем жи­вешь, лучшей снедью кормишься, могла бы и поласковее быть: как льдом дышишь, будто ля­гушка погребная. Чем величаешься-то? С чем при­шла ко мне? Таких в пре­жние годы только из бани голяком брали.

Санька сложила под грудью руки, глаза ее за­темнились, в них вызрева­ла гроза. Мажук сидел пе­ред ней широкий и проч­ный, как вековое укоре­нившееся дерево. Хоте­лось взять ножик и пыр­нуть ему в насыщающий­ся живот. Губы ее покри­вила судорога:

- Ишь как ты счита­ешь. Глядите-ка, голь ему моя глаза изрезала... Ты на лысину свою сперва в зер­кало гляди, квас ты закис- лый, а потом уж и счи­тай... Думай иногда, что говоришь, у меня ведь сердце есть. Или решил, что если я пришла к тебе из бедной хромой избен­ки, сердце за порогом ос­тавила? Запомни: попрек­нешь еще когда едой сво­ей - у самого кусок в гор­ле встанет, с водой не заг­лотнешь.

Мажук было ощети­нился, отгреб в сторону миску с ложкой, закричал было, как когда-то на Клавку:

- Осмелела, псица, из-под рогожи-то вылезши, в узел завяжу! - да осек­ся, натолкнувшись на темный пронизывающий взгляд ее. Санька сидела перед ним прямая, и вла­стная, и неотлучимая, как судьба, и каменно звучал ее голос:

- Что ложку кидаешь? Губы от стола не вороти. Ешь.

И Мажук не посмел ослушаться ее: было в Саньке что-то такое, чего не было в Клавке. Он прокашлялся, потянулся к хлебу, подумал, обнадеживаясь: «Брыкливая, ну да ладно, притрется, поручнеет, своей будет».

Но не спешила Сань­ка притираться, под ха­рактер его подлаживаться, не рачительницей дома его оказала себя. Высле­дил Мажук Дарью Иван­цову в лесу с порубленной березкой, акт составил. Воротилась Дарья из лесу – и к Саньке с бедой сво­ей. В огороде нашла ее, тыквы Санька срывала да к тропе стаскивала, вече­ром опустят с Тимофеем в подпол, будут доставать зимой и парить. Встала перед ней Дарья, в руке - узелок, в глазах - слезы.

- С вдовьей нуждой к тебе, Саня. Изловил меня твой в лесу нынче, акт со­ставил, в суд передать гро­зился, а у меня, сама зна­ешь, дети.

Концом осенней шали Санька отерла с лица пот, сказала, избегая глядеть Дарье в глаза:

- Акты пишутся людьми, людьми и рвут­ся. Живи, тетка Дарья, в покое, расти детей сво­их, не тронет тебя Ма­жук: не каждая муха па­уку достается, которая летит и мимо.

Дарья приложила руку к груди, поклонилась:

- Спасибо тебе, Саня, - и протянула узелок свой.

- Тут яичек десяток. Возьми, не побрезгуй.

Санька посуровела, вспомнила мать свою - ночью на дороге с дубком и рублевкой в трясущей­ся руке. Между высоких бровей ее прорезалась ложбинка:

- Детям оставь. Не нищие, своих хватает, куры-то во дворе не счи­таны, а ты, небось, пос­ледние собрала. Неси на­зад и впредь не унижай меня приношением.

Дарья еще раз покло­нилась:

- Спаси тебя Христос, дочка, и дай тебе Бог тер­пения.

Вечером, когда Мажук вернулся из леса и, войдя в избу, повесил у порога кепку, Санька спросила, наливая в рукомойник воды:

- Где у тебя акт на Да­рью Иванцову?

Мажук снял пропах­ший потом пиджак, пове­сил рядом с кепкой, ска­зал, не оглядываясь:

- Где же ему быть? В сумке моей, вместе с дру­гими бумагами.

- Дай-ка сюда.

- Приходила, значит, Дарья... И что принесла? Десять яиц? Не жирно, ну да ладно, и шерсти клок сгодится. Что-о? Ты не взяла? Ну и дура, вы­годы своей не понимаешь. У родника живем, нужно только в верное русло струечку его направить, своего не упустить. Чело­век в час нужды сговор­чив. Жить, Саня, - значит жать. Не будешь жать ты, тебя ужмут. Всех слез не утрешь, и всех нуждаю­щихся не оплачешь. О прибытке общем думать давай, однова живем. Лам­па каждому по-своему светит.

- Вот и пусть она све­тит поярче, - говорила Санька, накрывая на стол. - В сумерках ой как неуютно жить-то, а ведь однова живем, это ты вер­но сказал, Тимофей... Где акт-то?

Санька сложила по­данный Тимофеем акт пополам и, не читая, ра­зорвала, сложила поло­винки вместе и разорва­ла еще раз.

- Что над бабой изги­ляешься? Рад, что мо­жешь? Или глаза лесной перхотью запорошило, не видишь, кого обираешь? Хватит волком по чащо­бам шнырять, от вдовьих слез кормиться.

Мажук швырком ки­нул на лавку сумку, зубы его оскалились, и что-то волчье, хищное обозна­чилось в исказившемся лице его:

- Не позволю в дела мои лесные вмешиваться. Знаешь вон свою печку и знай.

- Ты?.. Мне? - возвы­сила голос и Санька. - Не позволишь? Это я, пока живу с тобой, не по­зволю тебе людей топ­тать, а жить с тобой я буду до смерти твоей. Я, я тебя, Тимофей, хоро­нить буду, ты это запом­ни, - говорила Санька и шла, надвигалась на него уже заметно округлив­шимся животом.

И Мажук отступил пе­ред ней.

И сам удивился - по­чему?

Было в Саньке что-то такое, что было сильнее воли его. Подумал, обре­ченно садясь к столу: «Вот это вылегло болотце...»

Позже, в сумерках уже, Мажук стоял в глубоком подполе, Санька бросала ему сверху на руки тыквы, а он там при свете лампы укладывал их выпукло бе­леющей горкой. Глядя на его прочно посаженную голову, Саньке неожидан­но захотелось вдруг ухнуть в нее со всего маху тык­вой, чтобы хрустнула и провалилась в плечи, по­том закрыть люк и уже больше никогда не откры­вать его.

Не оборачиваясь - руки видели сами, - Сань­ка выбрала самую круп­ную, самую увесистую тыквину и, гляда на ко­ричневую кружалку лыси­ны, махом подняла над собой. Мажук в это время повернул к ней плоское лицо свое. Санька встре­тилась с его изумленным, помертвевшим взглядом, услышала крик его:

- Са-а-ня!

В глазах у нее потем­нело.

В голове помутилось.

Она выронила тыкви­ну. Колени ее подогнулись, и она упала. Мажук, весь дрожа, выбрался из подпо­ла, кинулся к ведру с во­дой, засуетился, ища круж­ку, зачерпнул, принес, при­сел возле Саньки на кор­точки, поднял голову ее, поднес кружку к ее поси­невшим губам:

- Что с тобой, Саня? Что с тобой?

- Дите... Дите пово­ротилось, - с трудом вы­говорила Санька, отводя его руку с кружкой в сто­рону.

И в самом деле услы­шала: у сердца, потягива­ясь, задергался младенец.

(Продолжение следует).