ЛЕСНИЧИХА

II

Пока Александра гото­вила в сенцах на газовой плите селянку - жарила картошку с кровью и све­жим мясом, - Мякишев сходил к себе, загнал под лапас овец, подоил корову, нацедил кувшин молока, поставил в холодильник - вдруг захочется попить но­чью, - остальное, добавив в ведро воды, снес телен­ку. Надо бы, конечно, про­пустить, да сепаратор соби­рать не хотелось, да и не­когда, на ужин идти надо.

- Опаздывать зачем же? Опаздывать нехоро­шо, - говорил Яков Захарыч, сидя возле теленка на корточках.

Теленок, помахивая хвостом, толкал ведро изнутри лбом, молоко плескалось, Яков Захарыч ворчал:

- Не торопись, все твое, успеешь.

Он ополоснул ведро, вымыл под рукомойником руки и даже умылся. Из верхнего ящика приземи­стого комода с блестящи­ми никелированными руч­ками достал свежую руба­ху, которую так любила когда-то Варя, - голубую в полоску, переодел брю­ки, ботинки почистил, по­скоблил бритвой перед зеркалом щеки, налил в ладонь одеколона, осве­жился. Чистый, хорошо прибранный, он посмот­рел на портрет жены, раз­вел руками:

- Вот такой я, Варя, нынче. К Александре иду. Борова у нее колол, ужи­нать позвала... Ты меня, Варя, не суди. Плохо мне одному, до крайности пло­хо. Никому не сказывал, тебе одной жалуюсь, пото­му что кроме тебя у меня никого нет... Что?

Ему показалось, что Варя что-то сказала, но он тут же удивился само­му себе: что может сказать мертвая карточка? Так это все - тревога души.

Яков Захарыч пригла­дил ладонями волосы.

Погасил свет.

Пригибаясь, вышаг­нул в темные высокие сени.

На крыльце на мину­ту задержался. За полями у закатной черты догорал красный клок неба. От речки доносилось сирот­ливое мычание теленка.

- Забыл кто-то, - хо­зяйственно, вслух поду­мал Яков Захарыч, сходя со ступенек.

Александра встретила его улыбкой:

- У, какой ты новый сегодня, Яков Захарыч. Припарадился-то как, жених и жених, прямо бери и сажай в передний угол и кричи «горько».

Мякишев смутился, покашлял в каршистую ладонь, полез за папиро­сами.

- После подымишь, вечер большой, наглота­ешься еще. Давай-ка по­едим сперва, - подавая ему табуретку, сказала Александра.

Ужинали в сенях. Стол был густо обряжен закусками: огурцы, поми­доры, грибы соленые, су­шеная рыба, сотовый мед на тарелке, в эмалиро­ванной миске крупными красными ломтями - ар­буз, масло сливочное, сметана и посреди всего этого великолепия - вкус­но пахнущая сковорода жарко дышащей селянки,

Александра хлопнула дверцей холодильника, достала бутылку водки, скусила с горлышка же­лезку, подала Мякишеву:

- Разливай, Яков Заха­рыч, будь за хозяина.

- Это можно. И даже не только сегодня, - ска­зал Яков Захарыч, и лицо его ожег румянец: лишку сказал, не надо бы так-то.

Александра молча глянула на него, достала с полавочника у плиты два граненых стакана. Полавочник был прибит высоко, стаканы стояли в глубине на верхней пол­ке. Когда доставала их, потянулась, привстала на цыпочки, юбка привздернулась, и стали видны ро­зовые подколенья креп­ких икрястых ног.

Да и сама Александра плечистая.

Здоровая.

Белая седь волос нис­колько не старит ее, даже как-то особо подчеркива­ет ее мощь и крепость. Они почти ровесники. Яков идет двумя годами раньше, но Александра сохранила в себе жизнен­ной силы куда больше, чем он, а может, просто природой ей отпущено ее больше, чем ему или его Варе. Когда-то, еще в дев­чонках, они работали с Александрой вместе на ферме, и вот Вари уже нет, а Александра жива, и в ней еще очень много жизни.

Ужинали не спеша.

Говорили о хлебе, что скапливается ворохами на току: и нагнали вроде до­статочно рабочих из горо­да, а отрабатывать все одно не успевают, не дай Бог дожди упадут, сколь­ко добра перепортят.

Опять же солому скирдовать надо, тоже бы мочить не следовало: по­чернеет, слежится, какой уж тогда корм, так, види­мость одна - для зубов работа.

Говорили о картошке, которая уже подошла и вот-вот надо уже будет убирать ее. Говорили вслух одно, а про себя каждый думал иное. Алек­сандру заботила завтраш­няя поездка на базар: нуж­но встать пораньше да уехать по холодку подаль­ше, чтобы зря не калить мясо на солнышке, завя­нет, упадет в цене. Да и на базаре надо быть поос­мотрительнее, не проде­шевить, ушами-то не хло­пать.

Мякишев думал о сво­ем. Думал он, что вот приближается старость, а он один.

Жена умерла.

А дети далеко.

А одному не прожить.

Вроде и недавно умерла Варя, год всего с небольшим, а в хозяйстве без женских рук уже за­метен непорядок: в ого­роде не прибрано, во дво­ре - запустение. Вот он сегодня .почти весь вече- рошник теленку отдал, а будь у него жена, она бы пропустила молоко через сепаратор.

Были бы сливки.

Была бы сметана.

Было бы масло.

Нет, мужику без бабы нельзя: и сам сирота, и вокруг сиротство, даже волком завыть хочется, да ведь не волк, человек, а значит, по-человечески и жизнь свою складывать должен.

Яков Захарыч повел вокруг себя взглядом. В сенях у Александры чис­то, как в избе. На столе - скатерть, у порога поло­вичок брошен: вошел - обшаркай ноги. Ступень­ки крыльца во дворе выс­коблены косарем до яич­ной желтизны. И всегда у нее свежо и опрятно, и сама она, сколько он по­мнит ее, а помнит он ее всю жизнь, ходит чисто, опрятно. Даже в девчон­ках, когда еще с матерью жила, чисто ходила.

А уж как жили они с матерью!

Господи, и вспоминать бы не надо.

Сейчас уж и не живет никто так.

На пригорбке у речки избенка их стояла, хилая, осевшая на два передних угла, под черной соло­менной крышей, охва­ченная, как петлей, пыльным стареньким плетешком. Пройди по округе - такой избы те­перь не найдешь, начни рассказывать - не пове­рят, скажут - придумыва­ет мужик, пугать задумал.

А что пугать?

Было.

Сейчас сараи лучше, чем когда-то были избы.

А в хозяйстве что у них было, у Александры-то с матерью? Коза, да овеч­ка, да кур десяток.

Ветхо.

Нужно жили.

Довелось хлебнуть лиха, что там говорить. И все-то тогда не сладко жили, а матери Алексан­дры и вовсе не позавиду­ешь: всю жизнь вдова, да еще с девчонкой, да при больных ногах.

Ноги у матери Алек­сандры рано болеть на­чали.

Яков даже и не по­мнит когда.

На его памяти она всегда на пятках ходила, горилась. Ничего в хозяй­стве не было, чтобы ку­пить что, а Александру в чистоте держала, в опрят­ности. Пусть и одно у нее было платьишко, и латано-перелатано, а пости­рано, поглажено.

При Тимофее, правда, Александра громко зажи­ла, полным ковшом меду черпнула, однако не обле­нилась в достатке, не забарилась. Не куражится богатством и людей под себя не подминает, а мог­ла бы: власти в руках мно­го, при лесе стоит, а у каж­дого во дворе ни палки, каждому надо... Как мож­но лихо объявить-то себя... Покойный Мажук, когда лесником стал, вон как высоко себя поднял, ни с какой стороны к нему не подступишься, бывало, на слепой кобыле и на той не подъедешь.

Мякишев смял лицо.

Вздохнул.

Сказал, оглядываясь вокруг:

- Хорошая ты хозяй­ка, Александра. Все у тебя есть и все как надо, все при месте.

Александра как сиде­ла, так и осталась сидеть в спокойной неподвиж­ности, только брови бе­лые шевельнулись:

- А разве у твоей Вар­вары хуже было?

- Не хуже... Сама зна­ешь, утешно и тепло жили мы с ней, да где она, Вар- вара-то? Один, как верста в поле. Ушла и опустыни­ла избу, глядеть ни на что не хочется. Так и подмы­вает иной час продернуть опояску в кольцо, на ко­тором зыбку с ребятиш­ками качал, да и покон­чить со всем сразу... Пе­резяб без нее. Никогда ведь не жил один-то. Оба­сурманиться, обнеряшиться боюсь.

Налил и ей и себе и, не дожидаясь Александ­ры, опрокинул свой ста­кан в темный провал рта, зашелся кашлем, потя­нулся вилкой к соленым грибам, смаргивая набе­жавшую слезу:

- Ух ты, отчаянная какая, аж голос западает. Вот это дерет - в глазах темно.

Александра, полные плечи под кашемировкой, очистила кусок леща, по­ложила перед ним:

- Отпробуй-ка в охот­ку.

- Не надо, я картош­ки лучше пожую. Надое­ла сухомятина. Не всегда печку топить успеваю, чаще молоком да смета­ной обхожусь. Вареное-то через день вижу.

Ел Яков Захарыч сочно.

С аппетитом.

Как и работал: на пе­реносице густо проступи­ли бисеринки пота.

Александра с удоволь­ствием смотрела, как ест он. Она любила, когда вкусно едят, а Яков ел вкусно. Тихие глаза добро светились. Где-то за са­дом, за лугом, за речкой крякала на озере утка, звала селезня или склика­ла детей. Вокруг колыхал­ся звон сверчков. Днев­ные звуки незаметно, ис­подволь заменялись но­выми, ночными.

С улицы, сидя в поло­се света, облизываясь и поскуливая, на хозяйку глядел пес. Уши его ост­ро и чутко торчали в тем­ноте. Он от нетерпения сучил передними ногами: дескать, меня-то забыли. Повизгивал, сгоняя с носа лапой комара, и глядел: дескать, вспомните, что же вы... Яков Захарыч бро­сил ему кусок мяса, но пес даже не поглядел, куда упало оно.

- Он из чужих рук не берет, - сказала Алек­сандра и поднялась из-за стола.

Она спустилась во двор, принесла миску, наложила в нее картош­ки со сковороды и поста­вила перед кобелем.

- Поешь и ты, Кречет, пора.

У клуба жарко дыша­ла гармонь.

Плясали, сыпали при­певками девушки.

Кто-то красиво выс­вистывал.

День ушел, и земля уже забыла его, отдалась ночи, и только закатные облака все еще ревниво оберегают от тьмы его тепло и крас­ки - горят над лесом.

В вишеннике под горой у бани поют птицы, совсем не те, что пели днем. Но­чью, при звездах, и трава совсем не такая, как при солнышке, и птичьи голо­са иные - более четкие, резкие, это Александра приметила, еще когда была девчонкой, а когда стала лесничихой и сжилась с лесом, узнала доподлинно -  ночью все иное.

Луны еще не было.

Но звезды, перемеща­ясь, уже поджидали вос­ход ее.

Мякишев достал па­пиросы:

- Закурю я?

Александра удивлен­но повела бровями, губы покривила необидная ус­мешка:

- Ты что это, Яков Захарыч, вздумал разреше­ние-то спрашивать? Не из благородных. И к дыму, и к бранному слову с пе­ленок приучена. В наво­зе, как и ты, выросла.

«Так-то оно, конеч­но, так, - дымя в обе ноз­дри, медленно думал Мя­кишев, - выросли мы тут все в навозе, однако и у нас бывают дни, когда нельзя, как всегда, когда должно быть все по-осо­бому, не как в будни».

Яков Захарыч считал, что сегодня у него имен­но такой день - сродни празднику, когда все дол­жно быть на отличку. Так он считал.

Уже было выпито и съе­дено достаточно, а уходить он не спешил, потому что еще было дело, ради ко­торого, если бы даже и не этот случай с боровом, Яков Захарыч все равно бы не сегодня, так завтра, а пришел бы к Александ­ре, но коли уж пришел се­годня, зачем же уходить, не обговорив все как надо. Чего тянуть-то?.. Но он сидел и смущался, крас­нея щеками.

И без того разговор предстоял не из легких, непривычный предстоял разговор, а тут еще Алек­сандра в упор смотрела на него...

И Яков Захарыч мед­лил.

Покашливал.

Жег папиросы.

Часы в избе за распах­нутой дверью, напоминая

о времени, отбили и де­сять, и одиннадцать раз.

- Да-а, такие-то они вот дела-то... - Яков Заха­рыч примял в пепельнице докуренную папироску и полез в карман за новой.

Александра, глядя на его подрагивающие руки, улыбнулась про себя: доб­росердечен и бесхитрос­тен Яков, совсем простяк, ребенка вроде, о чем ни подумает, все на лице на­пишется. Другой, выпив, осмелел бы, руки у него длинными, липучими бы стали, у вдовы сидит да и сам одинок, а у Якова и на уме нет этого.

Сидит.

Виски седые ладоня­ми трет.

Прилаживается ска­зать что-то, а не реша­ется.

Худо ему без Варвары- то, обиходить некому, низки брюк вон уже мах- рятся, подрубить неко­му... Глаза внимательные поднял, решился, кажет­ся, а на лице еще боль­шее смущение нарисова­лось. Чудной, чего это он? Вроде уж не дети, большая часть жизни по­зади, только и осталось, что померцать, вроде сол­нышка, закатом да и утухнуть.

- Я к тебе, Саня, с нуждой.

Сказал и так весь и вспыхнул румянцем.

Срумянела и Алексан­дра: Яков назвал ее Саней, как звал когда-то в дев­чонках, когда они с Варь­кой его на ферме работа­ли, и как ее давно уже никто не зовет в Марьевке: Александра при деле, которое издавна у них на селе в особом почете.

Может, почет этот делу ее создал Мажук, жизнь проработавший лесником и сумевший так поставить себя высоко, что все заискивали перед ним, угодить старались, зазывали в гости:

- Что не зайдешь никог­да, Тимофей Андреич? А может, и не Мажук вовсе, а само собой сложилось так: степь вокруг, всего и леса, что лента в пять про­сек, еще при царе посажен­ная, что в ней деревьев-то? Слега в большой цене идет. А про хорошее бревно и го­ворить нечего.

(Продолжение следует).