ЛЕСНИЧИХА

Мажук готовно вско­чил, прикрутил в лампе фитиль, и изба сразу буд­то присела. Большая, справа от порога, печь темнела неприкрытой пастью. В разлившихся по избе сумерках Мажук почувствовал себя не­сколько смелее, садясь, придвинулся к Саньке поближе и даже взял ее за руку:

- Не пугай себя рань­ше срока. Давай посидим, подумаем, как это дело решить умнее.

На лице у Саньки по­явилось подобие улыбки:

- Поздно думать, Ти­мофей Андреич, думать нужно было в лесу. Через месяц я уже во с каким животом по Марьевке хо­дить буду.

Сумерки избы и по­корность Саньки настра­ивали Мажука на добрый лад. Такая Санька - при­тихшая, ищущая его уча­стия, ему нравилась боль­ше, чем та, на ферме, разъяренная, с попереч­ником в руке, когда хля­бали доски и брызгала на хром сапожек навозная жижа.

«Так, Саня, лучше: ты ко мне с мягкостью, и я к тебе со вниманием», - думал Мажук, уже прики­дывая в уме дать Саньке на бедность ее сотенки три-четыре, пусть купит младенцу, что надо, и себе платьишко какое выгадает, не больно слад­ко живут с матерью, на наряды не расщедришь­ся, не от чего.

И гордясь в душе сво­ей нежадностью, что не оставляет он Саньку с младенцем на волю Бо­жью, а мыслит помочь ей, Мажук придвинулся к Саньке еще ближе, и даже, храбрясь, подумал: а стоит ли ему сегодня вообще идти к Аксютке? Там его малина не осып­лется и до завтра, а Санька посидит и уйдет, и другого случая - по­быть с ней ночь вдвоем - может, больше и не представится.

«Что тогда, в лесу-то, в спешке да в страхе? Вро­де и было, а вроде и нет, не прочувствовано как надо», - думал Мажук, прижимая Санькины ла­дони к своим щекам. Санька не сопротивля­лась, и Мажух, наливаясь еще большей смелостью, окончательно решил к Аксютке сегодня не хо­дить. Плоское, как блюд­це, лицо его покрылось бисеринками пота, голос стал тихим, вкрадчивым, как лисий шаг в лесу:

- А может, Саня, мы это... лампу-то и вовсе уга­сим, а? - непрочно, нащупывающе улыбаясь, спросил он.

И Санька кивнула:

- Гаси... Чего уж те­перь, коли пришла.

-   Вот и ладно, вот и хорошо, - вскочил Ма­жук и, просеменив к пе­реднему углу, взял с пол­ки лампу, фукнул в пу­зырь, пламя взметнулось в нем и погасло, и сразу стало темно и запахло копотью.

Мажук раздернул окошко: теперь можно и не бояться, без света кто чего увидит, вернулся к Саньке.

Он поднял ее за локти.

Притянул к себе.

Наклонился поцело­вать.

Зубы его оголились, как при оскале, глаза при­близились и стали боль­шими и втягивали, вбира­ли Саньку в себя, как там, в лесу, на просеке. И как там, в лесу, Сань­ка подалась было назад, но Мажук, стиснув, креп­ко держал ее, и его губы уже дотянулись до ее и охватили, впились... Сань­ка упиралась в его грудь ладонями, а он все тянул и тянул, пил ее ртом сво­им, и хотелось кричать и бить его, а за спиной у него вдоль глухой стены длинно и широко темне­ла кровать с двумя по­душками.

- Идем... Сюда, - ото­рвавшись от Санькиных губ, зашептал Мажук и начал пятиться, держа ее за локти. - Сюда идем.

И кровать как будто подвинулась и стала еще длиннее и шире, взбитые подушки на ней остро то­порщились углами.

Санька, вся сжав­шись, продолжала стоять у лавки, и Мажук потянул ее сильнее, настойчивее:

- Ну что ты?.. Идем.

И она, покорясь, по­шла за ним и покорно ждала, пока он торопли­во разбирал при свете окна постель, но когда он повернулся, чтобы раз­деть ее, отвела его руки:

- Я... сама.

Обрадованные глаза Мажука пыхнули в сумер­ках, он заторопился, вы­лезая из одежды, раздел­ся и юркнул под одеяло и, лежа под ним и весь дрожа, смотрел, как, стоя перед окошком возле сун­дука, раздевается Санька.

Она раздевалась мед­ленно, ужасающе мед­ленно, словно ее готови­лись сейчас пытать и каз­нить, и, раздеваясь, она оттягивала и то и другое.

Она расстегнула пу­говки кофты.

Неторопливо сня­ла ее.

Положила на сундук.

Постояла, спустила с бедер юбку, вышагнула из нее. Не спеша стащи­ла через голову сорочку, расшпилила и, тряхнув головой, распустила во­лосы. Она стояла перед окошком и словно пока­зывала себя недалекому лесу, словно хотела, чтобы он запомнил ее вот такую: молодую, кра­сивую, навсегда уходя­щую в ночь.

Обнаженная, она была похожа на ту Сань­ку, что привиделась Ма- жуку тогда у речки, среди белых туманов, только у этой, стоящей перед окошком Саньки, не­сколько круглее и замет­нее был живот.

Мажук не утерпел, Съерзнул с кровати.

Обнял Саньку за пле­чи, зарылся лицом в во­лосы ее, зашептал, рас­паляясь ожидаемой бли­зостью:

- Какая ты, Саня! С ума сойти можно... Гос­поди, за что мне счастье такое?

И, подняв ее на руки, положил в постель, согре­тую его телом, и лег ря­дом, обнимал и целовал ее, и она покорно отда­валась шершавым, как кора деревьев, рукам его, и только запах лука из его рта мутил сознание, и Санька стонала, отвора­чиваясь от его губ, а они настигали и накрывали ее губы и тянули, тянули и, казалось, что этому не будет конца.

XX

Нет, сон никак не хо­тел приходить к ней в эту ночь. Александра подня­лась с постели, сунула у порога ноги в калоши и, как была в сорочке с кру­жевной обвязью, вышла на крыльцо. По двору бе­лели бугорки гусей и уток. У телеги сидел пес, кара­улил завернутую в хол­стину свиную тушу. Была та самая пора, когда зари нет, но мгла в небе там, где она должна быть, уже поредела, и по всему уже чувствуется, что ночь по­шла на убыль.

Все еще пока спит.

Спят с обникшей ли­ствой деревья.

Спят в гнездах птицы.

Спят под картофель­ной листвой бабочки, и только комары летают да турлычат за садом на лугу сверчки, навевая дрему. И точно в такой же вот полудремный предрассвет­ный час, как теперь, раз­будил ее той первой их но­чью Мажук. Он коснулся ладонью ее, прошептал:

- Саня, проснись. Вставать пора, светает.

И пальцы его, как об­рубленные сучья, черно лежали на обнаженной груди ее. Санька смотре­ла на них, словно силясь понять, зачем это и по­чему, смотрела так дол­го, что Мажук потянул руку, и Санька видела, как она поползла с ее гру­ди, как змея, и потом слу­шала, как она, умащива­ясь, завозилась у ее бока, и Санька бессознательно подвинулась к краю, буд­то ее могли ужалить.

Приподнялась на локте.

Глянула в окошко.

И верно - светает. Но это был еще не рассвет, когда тьма уходит стре­мительно, отливает на глазах, разжижась све­том, и она сказала, отки­дываясь на спину:

- Рано еще, полежим немного.

- Ну если немного, - прошептал Мажук у са­мого уха, и рука его опять черно поползла на грудь ее и прикрыла ее ладо­нью, проглотила будто, тяжелая, как доска.

И было то же, что было ночью, и там, в лесу на просеке, но уже без торопливости, с медлен­ным, откровенным удо­вольствием.

Мажук готов был ле­жать с Санькой и даль­ше, да боялся: вдруг уви­дит кто, как она будет от него уходить, пойдет гу­лять по селу сплетня, пачкая его чистые воро­та дегтем, докатится слу­шок до Аксютки и рух­нет решенное, а терять Аксютку Мажуку не хо­телось, и он сказал с большей, чем раньше, твердостью в голосе:

- Давай, Саня, обмундириваться. Окна-то уж совсем от тьмы отта­ивают, пора.

- И то пора, - согла­силась Санька. - Все одно не спим, - и потянулась за сорочкой.

Она одевалась, не сты­дясь его, и он опять лю­бовался ею в свете насту­пающего утра, втайне ра­дуясь и гордясь, что та­кая стройная, ладно сби­тая девка провела ночь в его постели. Кому ни ска­жи - не поверят. Только не скажешь никому, не похвастаешься: Аксютка не Клавка, она ему изме­ны его не простит, ска­жет: «Что, Тимофей, с двух яблонь яблочки тря­сти надумал? Гляди, как бы с обоих кислыми не оказались наморщишься жуя-то».

Скажет так и проводит к порогу: шагай, откуда пришел. «Нет, язык нуж­но держать на привязи», - думал Мажук, застеги­вая ворот рубахи.

Санька взяла из печ­ной печурки спички, тряхнула коробок, прове­ряя, не пустой ли, зажгла лампу, налила в рукомой­ник у порога воды, умы­ла лицо, вытерлась поло­тенцем, и все это медлен­но, не спеша. Мажук мыс­ленно торопил ее:

«Скорее, что тянешь- то... Умыться могла бы и дома, воду-то, чай, имее­те с матерью».

А Санька все так же не спеша, держа в губах шпильки, прибрала воло­сы, оглядела себя в зер­кало, разгладила темные поддужья под глазами. Прошла к порогу. Взяла с лавки подойник.

- Пойду корову по­дою.

Мажук сидел на краю кровати и, высоко подо­гнув в колене ногу, наде­вал носок, вторая нога была еще босая.

Испугался.

Вскочил:

- Я сам, сам! - Губы его тряслись, зубы пощелки­вали. - Сам я.

- Еще чего, - сказала Санька. - Не мужичье это дело - под коровьим хво­стом сидеть... Не бойся, доить умею, хоть и вырос­ла без коровы: на козе научилась.

- Нет, нет, - говорил Мажук, прыгая на обутой ноге и стараясь натянуть носок на вторую. - Не надо, я сам. Увидят люди, обронят искру, раздует ветер в пожар, от сплетен не огребешься, так раз­благовестят - самого себя не узнаешь. Нет, разгово­ры лишние ни к чему: я как-никак при должнос­ти, мне свой авторитет терять нельзя.

Санька уже держалась за скобу двери, готовясь толкнуть ее бедром, огля­нулась, выпрямилась, на­целиваясь на Мажука прищуренным взглядом:

- Постой, постой... Да ты что же решил, что я к тебе этой ночью на блуд приходила, телом тебя насытить своим? Хо-о-рош! Нет, Тимо­фей Андреич,я к тебе не на сладкую потеху, на­совсем пришла, хозяй­кой у тебя в доме буду, женой твоей, отныне и до смерти. До смерти - ты это знай.

- Погоди, Саня, тут подумать надо, всурьез подумать. Дети у меня взрослые. Что люди-то скажут? В дочери ты мне годишься. Валька моя, последышек у нас с Клав­кой, а и та тебя старше.

- Тебе об этом, Ти­мофей Андреич, в лесу думать надо было, а ты о Проньке Игнашкине за­чем-то речь вел, о тайге сибирской да с проволо­кой колючей в три ряда. Тело тебе мое девичье нужно было, вот и бери его, пользуйся, а я взамен тебя возьму, всего возьму, без остатка. Ты это за­помни, Тимофей Андре­ич, всего. Отдаю все и беру все, жизнь на жизнь меняю, ты это, Тимофей Андреич, крепко запом­ни: жизнь на жизнь, - ска­зала Санька и, толкнув ладонью дверь, выступи­ла из избы в еще храня­щие темноту сени.

Когда Мажук, спра­вившись наконец с нос­ком, выскочил во двор, Санька уже сидела на ма­леньком стульчике под лапасом и, положив на колени полотенце, доила корову.

- Тьфу, вот это завинтушка, - плюнул Мажук, бессильный что-либо по­править, и, втайне кляня и речку, у которой при­виделась ему Санька ру­салкой, и те восемь спи­ленных ею дубков, и тот час, когда ему взбрело на ум выследить и склонить ее на любовь, оседлал коня, и зарысил поскорее к лесу с глаз долой, что­бы ни с кем в это утро не встречаться и никому ничего не объяснять.

А Санька додоила ко­рову, выпустила ее с ов­цами со двора и погнала на вытоптанное корова­ми токовище, где уже стоял, поджидая стадо, пастух. Бабы глядели на Саньку ошарашенно, а Аксютка Голубева, это ее касалось больше других, не утерпела, спросила:

- Ты чего это, девка, с чужого подворья коро­ву гонишь?

- Было чужое, - сказа­ла Санька, - стало мое.

- Как это оно могло твоим стать? - не унима­лась Аксютка, догадыва­ясь и боясь до конца до­гадаться, о чем говорит Санька. - Непонятное ты что-то плетешь, девка.

- Что ж тут непонят­ного? Поженились мы с Тимофеем, перешла жить к нему, стало быть, двору его теперь хозяйка, - ска­зала Санька и, оставив при стаде корову с овечками, пошла назад, даже не предполагая, какими боле­выми занозами вошли в сердце Аксютки слова ее.

С фермы Санька ушла в тот же день. Убралась утром последний раз и положила на стол Юрия Антоныча в правлении заявление об уходе, пре­дупредила, что в обед в свинарник уже не пойдет, потому что не хочет пока «никого видеть». Юрий Антоныч глядел на нее с болью в глазах, и в голо­се его была боль:

- Как же ты, Шура, не подумавши да с берега го­ловой в омут?

- А кроме омута и не оставалось ничего, Юрий Антоныч: иного выбора не было.

Юрий Антоныч сжал виски ладонями, тряхнул головой:

- Не понимаю, убей меня - не понимаю, что могло тебя свести с Мажуком... Ты и он! Пред­ставить немыслимо.

Кабинет Юрия Анто­ныча узкий, вроде пена­ла. Да и все правление - обыкновенный крестьян­ский дом, в котором жили когда-то Жихаревы. Где была кухня - прихожая теперь, а горницу разде­лили дощаной перебор­кой, из комнаты две сде­лали: одну под кабинет председателя, другую под бухгалтерию. Сидишь и слышишь, как в соседней комнатушке щелкает на счетах бухгалтер.

Юрий Антоныч гля­нул искоса на Санькино заявление, оно пугало своей сутью: «Прошу ос­вободить от обязанностей свинарки...». Невозможно было примиряться с тем, что стояло за этим.

- Подумала бы еще, Шура, дело ли делаешь. На костер ведь идешь... Ну плохо вам с матерью, понимаю, многим сей­час не сладко, но от дождя-то не в воду же ки­даться. Не знаешь ты разве Мажука? В лесу его жизнь прошла, и многое в его характере от леса, и по одной плашке идти с таким!

- У меня, Юрий Ан­тоныч, характер тоже не из медовых. Еще посмот­рим, в ком ныне больше леса проросло и чей лес темнее.

(Продолжение следует).