ЛЕСНИЧИХА

Она вошла, и по обе­им комнатам от порога до передних окошек про­шелестело, как ветром дунуло:

- Лесничиха пришла.

И все расступились пе­ред ней, и от порога до передних окошек образо­вался промежек, и далеко впереди перед собой Алек­сандра увидела обитый красным гроб, в головах его - колхозное знамя, окантованное черной лен­той, и - венки, венки, вен­ки и - Юрий Антоныч.

Он лежал в гробу на белой холстине. В чер­ном костюме, с белыми, сложенными на груди ру­ками, непривычно спо­койный, тихий, отсут­ствующий... И она пошла к нему узким промежком, по обеим сторонам которого стояли люди.

Она чувствовала - они есть.

Она слышала - они дышат.

Но она не видела их, она видела только его. От порога до окошка, всего от порога до окошка - вся и дорога, весь путь, а она шла, шла, шла бесконеч­но долго. Ноги были не- подьемными, а тело свин­цово-тяжелым, и не было сил идти, но он ждал ее, и она шла, пришла и встала.

Прямая, высокая, она стояла в ногах Юрия Антоныча, глядела на пергаментно-желтое, обезжизненное, испол­ненное смирения и пото­му чужое лицо его, на мертвенно-синий шрам на щеке, на отчаянно белые руки, умиренно и высоко лежащие на гру­ди, на проталинку лыси­ны надо лбом.

Мертвый, он вспоми­нался ей живым: на фер­ме, на току, у стога со­ломы, в правлении сре­ди бумаг, лозунгов, у те­лефона - веселый, улыб­чивый...

Он любил ее.

Любил как дочь.

Как заблудшее дитя свое...

И его больше нет и никогда не будет, и ник­то уже не назовет ее Шу­рой, никто не скажет ей «дочка»...

По избе от передних окон до порога прошеле­стело:

- Лесничиха плачет.

И все тянулись погля­деть на слезы ее, которых никто и никогда не видел на сумрачном лице ее, а она, вся в наплывах про­шлого, стояла и плакала беззвучно и бездрожно, просто слезы сами собой вытекали из глаз и пол­зли по щекам...

В полночь, возвраща­ясь к себе домой, Алек­сандра вдруг останови­лась в конце Марьевки, с болью глядела на оди­ноко и нелюдимо сто­ящую в отдалении задом к селу свою избу. Снизу от оврага по склону взбе­гал к ней зелено шумя­щий яблонями сад. И по­чудилось Александре: рвется поставленная Мажуком изба к лесу, а сад охватил ее плетнем и тянет к Марьевке, не пускает, держит, и, чув­ствуется, удается ему это с большим трудом.

-Ничего, будем дер­жать вместе, - подумала вслух Александра. - Вдвоем-то оно полегче будет.

Шаг ее стал четче, ров­нее. Она еще не ведала, как будет жить дальше, но знала - Мажук больше никогда не придет к ней во сне: у гроба Юрия Ан­тоныча она убила его в себе навсегда.

И еще подумала Александра, идя по ноч­ной дороге, что если бы можно было вновь ро­диться кем-нибудь после смерти, она хотела бы родиться березкой на высокой горе, чтобы все видеть, радоваться всему и давать среди своих вет­вей приют птицам, их птенцам, их песням.

XXXV

3а ночь Александра перебрала в памяти и перевспомнила всю свою прожитую с Мажуком жизнь. Забылась нена­долго перед рассветом и тут же вскинулась, гля­нула в окошко - рано еще. Однако поднялась. Что лежать-то? Лучше уехать холодком подаль­ше, чтобы не прихвати­ло в дороге жаркое сол­нце и не обвялило мясо.

Она прошла к зерка­лу, оглядела себя. А что? Ничего. Хоть и пошла уже по всем частям пол­нота, есть еще и прият­ности, и сила жизни не вся растрачена. Нашла крем, помазалась, подве­ла губы, повела белыми бровями, удивилась сама себе: что это она в пятьдесят-то лет молодиться вздумала?

Вспомнила Якова, неловкое сватовство его, и нахлестанные ветром и прокаленные солнцем щеки ее облил румянец: «Глупости все это. В мои годы принимать всерьез слова его? Обронена подкова счастья, затеря­лась в степных травах, не найти».

Вышла с подойником во двор, взяла маленький стульчик, подоила коро­ву, выпустила ее с овеч­ками на проулок: пого­нят пастухи стадо, подхва­тят, вынесла еды борову, спустилась садом в овраг, растреножила коня. Он сунулся в ладони ей, пах­нущие хлебом и моло­ком, шумно вздохнул и вдруг вскинул голову и, тряхнув гривой, весело заржал, и ей стало легко вдруг, и она любовно по­хлопала его по крупу и ткнулась лицом в его влажную от росы и еще таящую прохладу ночи длинную гриву.

От коня пахло трава­ми и здоровым потом. Александра попоила его у колодца и попила сама. Время было совсем ран­нее. Далеко за лугом и речкой, у самого горизон­та едва-едва еще, румя­нясь, прорезывалась по­лоска зари, и слышались у речки птичьи переборы. У колодца стояла рябина, посаженная еще Клавой. Александра обняла ее, прижалась щекой.

- Стоишь? Стой, ми­лая, живи.

Странно, не спала по­чти, а чувствует себя от­дохнувшей. Отчего так? И как свежо на душе, словно в знойный пол­день искупалась в речке. Однако пора ехать, пока не поднялось солнце и не нагрелся воздух.

- Идем, Серко, соби­раться, - сказала Алек­сандра и струящейся тропкой стала подни­маться наверх.

Конь, поматывая обуздеченной головой, поплелся следом, и в го­лубоватой тишине мягко стучали его копыта.

Наверху во дворе, в ширящемся яснеющем рассвете, Александра молча ввела коня в ог­лобли, принесла с погребицы сбрую, огладила ладонью войлочную под­бивку хомута и седелки - не попала бы соринка, набьет шею или холку, будет ранка. Прошла на зады, добавила в телегу сена, положила вдоль грядушки ружье, развела ворота, вывела коня на улицу, оглянулась. В теп­лых молочных сумерках стоял Кречет, плечис­тый, лобастый. Алексан­дра кивнула ему:

- Домовничай тут.

Свела половинки во­рот и вышла калиткой, села в передке телеги, пошуршала, умащива­ясь, сеном, разобрала вожжи. Сейчас она уедет и будет пропадать весь день, и весь день Кречет терпеливо будет ждать ее, карауля избу, и будет ждать Яков, чтобы прий­ти и спросить: «Что ты надумала, Александра?».

А что тут надумаешь? Из посохших, осыпав­шихся цветов венка не сплести. Жизнь отшуме­ла, мертво вылегла за плечами... Но отчего же ей тогда так легко сегод­ня, как уже не было лег­ко давно? И так близко небо, и утро такое чис­тое - с белым туманцем у речки.

«Ах, Яша, добрая ты душа! Хорошо мне с то­бой вчера было, тихо, как летним вечером на зава­линке, когда еще заря дотепливается, сверчки турлычат, и где-то чуть слышно с тоской о суже­ных поют девушки, у ко­торых еще все впереди...».

Марьевка просыпа­лась: кто-то стукнул ведром у колонки, от­крыл воду, у кого-то во дворе мыкнул теленок, напомнил о себе, всхло- пал крыльями петух и закричал высоко и не­бесно. И Александра дернула вожжи:

- Трогай, Серко.

Телега качнулась, вскричала колесами, по­шла. Впереди за полем темно стояли в лесу дубы с гнездами грачей, и над ними, истаивающий, блеклый, висел месяц. В утреннем небе, готовые розово вспыхнуть, плыли прозрачные облака. На веселые клочки лихо рва­ли тишину петушиные клики.

Серко шел легко и радостно. Он любил эти утренние выезды из села, когда заря только еще намечается в далях и все вокруг дышит покоем, тишиной и ожиданием солнца. Серко знал в сво­ей жизни две дороги: к лесу и влево вдоль него по участку, и к лесу и вправо от него - на ба­зар.

Интересно, куда они сегодня повернут с хо­зяйкой?

Лес уже вот он, ря­дом, в заре и нитях ту­мана.

Серко потянул было влево, но Александра дернула правую вожжу, и стало ясно - они едут на базар, и Серко больше не тревожился, шел себе, поматывая головой, ощу­щая приятную тяжесть телеги и слушая привыч­но догоняющий шорох колес.

Все привычно, обыч­но, знай себе топай, Сер­ко.

И Серко топал, пома­тывая головой, а над сте­пью вставало утро, и было вокруг прозрачно и свежо до хруста.

Александра, забыв­шись, думала об Иване, о их последней встрече - не узнал. Ее и не узнал!.. А может, и к лучшему, что не узнал: больно бы ему стало, а боль, она темнит разум. Получил он тогда ее письмо, что у нее будет ребенок, и больно ему стало, разум его и затемнился, и на­писал он в затемнении то страшное, что толкнуло ее к Мажуку, отчего ушла она, дура, в лес, ушла на многие годы, на целую жизнь. Нет, не надо нести друг другу боль. Не надо убивать друг друга.

Прости меня, Ваня, что случилось со мной такое, думала Александ­ра, и прими прощение мое за случившееся с то­бой. Был ты в жизни моей и остался солнышком незакатным - и светил и грел, сам того не ведая. Душа моя не делилась надвое, вся тебе отдана была. Никогда никому не сказывала, даже себе не признавалась, признаюсь теперь и радуюсь осво­бождению. Не суди, что не пошла тогда с тобой, - так чище, незамутненнее наше осталось, а то все бы ты на моих губах выглядывал следы других губ, извел бы себя ревно­стью, да вдруг бы под хмельную руку да по­прекнул бы меня ошиб­кой моей, и уж той оби­ды я бы не простила тебе никогда, а не прощать я умею, ты знаешь. Да, Ваня, так лучше: что было - наше, его не от­нять у нас, а чего не было, что ж теперь жа­леть о том? Не было. Порванную веревку как ни вяжи, все узел будет. И верно ты сделал, что не вспомнил меня на ба­заре: прошедшее надо за­бывать, отдалять от сер­дца, чтобы оно не раз­давливало, не тянулось за ногами вяжущей грязью. Новый лес подрос, он прошлого не знает, шу­мит о своем. Старое из­жито, новому зеленеть и набирать сил.

- Но-о, Серко, не тяни шаг, к солнышку едем, - озорно прикрикнула Алек­сандра на коня.

Вспомнила: Аксютка Голубева вздумала пере­брать избу, помочи скли­кает на завтра, все село обежала, а ее, Александ­ру, не позвала.

- Ну и пусть, - мах­нула Александра рукой.

- Я к тебе, Ксюша, без зова приду, с конем сво­им приду, вдвоем-то мы с ним больше сделаем... Я, Ксюша, тоже думаю избу перебирать, может, и ты ко мне помочь при­дешь. Столько лет она ликом к лесу повернута была, хочу, чтобы она у меня, как все избы, в общую улицу глядела... Но-о, Серко, шевелись, сказала же: к солнышку едем.

(Окончание следует).