ЛЕСНИЧИХА

Жихаревых свезли в Сосновку и сдали район­ным властям, а там по­садили в поезд и отправи­ли в скотском вагоне ни с чем и кое в чем, в пол­ной нищете и разоренности через всю страну куда- то в Сибирь, в таежные дебри. С дороги Спирька бежал и пошел петлять кривопутком с ватагой таких же, как сам, изго­ев, промышляя воров­ством и грабиловкой. Сгубился во зле, а ведь в хо­зяйственного мужика вы­растал.

Завернул как-то к Ан­тонине.

Пробыл ночь у нее.

Вышел на рассвете, чтобы бежать, да увидел в проулке ровесника сво­его Юрку Охлестышева, того самого, что раскула­чивал их с отцом, изгонял из дома. Шел Охлестышев с кисетом в левой руке, сворачивал цигарку.

Ненависть обожгла Спирьку.

Все накопленное всколыхнулось.

Глаза закровавились, как у волка.

- Обобрали, все пору­шили, да еще и цигарки раскуриваете, - прошеп­тал он и вынул из-под полы обрез.

Юрий Антоныч над ладонями наклонился прикурить, Спирька и по­лыхнул в него, а сам ки­нулся к речке и ушел тальниками к дружкам с небогатой снедью, что смогла собрать ему в до­рогу Антонина.

Промахнулся Спирь­ка, не убил Юрия Антоныча, заметку лишь на лице оставил - синий во всю щеку рубец: скольз­нула картечина от угла рта до уха и унеслась с визгом. Юрий Антоныч успел приметить, кто стрелял по нему, и после говорил не раз:

- Он, Спирька-то, не по мне, по революции нашей, по ее крестьянс­кому лицу картечиной жахнул, и это ему проще­но не будет.

И всю жизнь улыбал­ся одной стороной рта.

Всю жизнь.

А Спирька, и верно, безнаказанным не остал­ся, наскочил на свою пулю, тогда ведь убивали легко, привычно...

Ночью перед Ок­тябрьским праздником прокрался он к Антони­не. Проститься пришел, к отцу поближе пробирать­ся решил, документами фальшивыми разжился, чтобы прошлое свое чу­жим именем прикрыть. Сидел за шатким столи­ком, ел картошку, в шкурках сваренную, запи­вал свекольным квасом, поблескивал одичалым взглядом, широко мысли раскидывал:

- Устроюсь, письмо пришлю с адресом. Зовут меня теперь Ермолаем. Как увидишь под пись­мом подпись - Ермолай, это, значит, я и есть. Со­бирайся и приезжай. По­женимся и будем жить. И в Сибири люди живут, не пропадем. - И нацеливал­ся в нее кровяными гла­зами: - Приедешь?

- Куда же мне теперь? Быть ехать, - соглашалась Антонина, держа скре­щенные руки на выпуклом животе, крупно кричащем о их горячей любви.

- Вот и гоже, - сказал Спирька и, опорожнив кружку с квасом, сытно рыгнул.

- Спирька прожил у Антонины неделю. Днем прятался на чердаке, жал­ся к теплой трубе спи­ной, осторожно покури­вал добытый для него Антониной самосад, а ночью спускался по от­крытой двери в избу, лес­тницы у Антонины не было.

Через неделю он ушел на утренней зорьке. Ухо­дя, решил еще одну па­мятку ненависти своей Охлестышеву и голодра­ной артели его оставить, красного петуха под кры­шу конюшни пустить, лошадей пожечь, без тяг­ла оставить.

Час глухой.

Слякотный.

Ни звезды в небе, ни огонька во всей Марьевке, самое время для часа лихого - спят все.

Прокрался Спирька к конюшне - ворота на замке. Значит, сторожей нет и опасаться некого... Принес от омета беремя соломы, еще сходил. Ко­нюшня хоть и деревян­ная, да погода сырая, ко­торый день сопливится, не вдруг загореться мо­жет, а так, когда поболь­ше соломы, надежнее.

Достал коробок со спичками.

Пальцы дрожали, и спичка, когда чиркнул, обломилась.

Не загорелась и вторая - без головки оказалась. И только третья вспыхнула, осветила хмурое, темное лицо Спирьки с каплями пота на лбу. Спирька за­жал непрочный огонек в ковше ладоней, чтобы разгорелся пожарче, и уже начал было подносить снизу к соломе, как вдруг из тьмы, как выстрел, как удар кнута, голос Охлес­тышева:

- Это кто тут огнем балуется?

Дернулся Спирька от неожиданности да лицо- то огнем из ладоней и осветил.

- Жихарев? - поразил­ся Юрий Антоныч. - Ты чего тут?

Увидел солому у ворот конюшни, горящую спичку в руках у Спирь­ки, все понял, потянул наган из кобуры. Мыкнулся Спирька бежать, думал оврагом к лесу про- юркнуть, а там ищи-свищи ветра в поле... Охлестышев за ним:

- Стой, - кричит, - стрелять буду!

Да в угон, в спину ухо­дящему Спирьке из нагана-то и полоснул.

Раз.

Да другой.

И остановил в груди Жихарева сердце.

Ткнулся Спирька ли­цом в грязь да и остался лежать неподъемно с раз­давленным коробком спичек в остывающем кулаке.

Услышала Антонина - убит нареченный ее.

Вскрикнула.

Ухватилась ладонями за живот.

Доползла до кровати да тут, у постели, еще хранящей запах Спирькиного тела, и уронила ее, Саньку-то, на некраше­ные доски пола, разбеременилась до срока и ос­талась вдовой, не побы­вав замужем. Теперь, поди, и кости-то Спирь­ки Жихарева уже давно сотлели в земле, а кровь его лихая жива, бродит в жилах Александры, бур­лит, но на ней и оборвет­ся род его, Спирьки-то, не потянется дальше: бездетно прожила Алек­сандра, хотя сила была дана ей на десяток детей.

И были бы дети, если бы...

Да, если бы...

Но зачем думать об Александре-неудалице, лучше думать о Саньке- счастливице, о Саньке- певунье... Ах, какой бой­кой и веселой была она в те первые далекие после­военные годы! Она от­смеялась и отлюбила сра­зу за обоих - и за себя и за Александру. О хоро­шем куда приятнее ду­мать, чем о плохом.

VI

Весны Александра не знала никогда, только осень.

И никогда не пела.

Санька же без песни не могла прожить и часа. Везет ли, бывало, сидя на краю бочки, воду из реч­ки свиньям на ферму, выгребает ли навоз из станков, растаскивает ли по корытам корм, а сама поет, парит, вроде птицы, над округой ее голос:

Один любил рыбачку,

Другой любил княжну...

Работает и поет. И в голосе - свет, солнышко, будто и не тяжело ей, со- плюхе, управляться с пол­сотней свиноматок, и буд­то не видит она ежеднев­ных страданий матери, не ощущает своего сирот­ства, будто все у нее есть и всем она, Санька, до­вольна.

На Муромской дороге

Стояли три сосны...

Бегает с ведрами от кубовой к станкам, суе­тится, а соловьистый го­лос ее звенит колоколь­чиком под низкими душ­ными потолочинами ста­ренькой саманной фер­мы со щелями в стенах и соломенной крышей, где зимой холодно, зябнут руки, простужаются и кашляют свиньи, обмо­раживаются поросята. Бегает Санька с ведрами по прогону, жиблятся под ней прогнившие доски, выбрызгивают на ноги зеленоватой навозной жижей, а она будто и не намерзлась, будто и не устала тяжести таскать, поет себе луговой птахой: Катя, Катерина, купеческа дочь, Прогуляла Катя всю темну ночь. Сейчас что не рабо­тать: и фермы крепкие, и заработки не из после­дних. А они с Варей сви­нарками были в самое раздетое, оборванное вре­мя, когда ни самим есть было нечего, ни свиней нечем было кормить, а механизация - руки твои работящие да неизрасхо­дованная молодость.

Ой и жили же!

И не верится теперь даже, что было так - тьма беспросветная, в логове у волка и то уютнее... Но хоть и трудно жили, а ве­село - с теплышком в сер­дце, плотно лепились друг к дружке, общим дыхани­ем грелись, зиму обарывая. Гребет, бывало, Санька тяжеленной ло­патой навоз по проходу, таскает ведрами вареную картошку в корыта, ме­сит ногами глину, чтобы хоть как-то заляпать щели, чтобы зимой не все ветра задували со снегом, а сама поет, поет.

И заревеют щеки ее. И на сердце - заря. Утро на сердце. Сейчас в свинарнике зимой тепло, обиходно и еды для животины вволю, а в Санькины годы зимы кошмарными были. Сви­ней кормили раз в сутки, а когда и ни разу. Очуме­лые от голода, они сумасшедше орали в станках, в щепки изгрызали доски. Свиноматки рожали и тут же, мучимые голодом, поедали поросят.

В голоде держали даже племенного хряка.

Он отощал.

Пустой его живот об­вис, тащился кожей по полу, уши мертво поси­нели. Однажды ночью в феврале, озверев, он взломал станок и бежал с фермы в метельную дурь, в пургу, в снежную жуть бурана.

Его нашли через три дня далеко за селом в реч­ке: бежал вдоль берега, сорвался с крутояра и зарюхался в высокий чис­тый сугробистый снег.

Он все изрыл вокруг себя, ища выхода.

У него были обморо­жены уши и ноги.

Его нашли по воро­нью, которое, чуя его близкую смерть, уже кру­жило над ним, празднич­но крича.

На санях хряка при­везли на ферму. По хля­бающему дощаному на­стилу, худоребрый, щети­нистый, пошатываясь и повизгивая от боли, он прошел в конец и ткнул­ся в свежую, пахнущую снегом ржаную солому.

В станок его загонять не стали.

Оставили лежать в прогоне - не хотели му­чить.

Его оттаявшие уши кровоточили, тревожа сладким запахом плоти звериный инстинкт сви­номаток.

Они визжали.

Вставали в станках на дыбы.

Хари их были черны и клыкасты.

Орали они и ночью, а утром, едва Санька выпу­стила их, чтобы гнать на водопой к корыту у пру­да, кинулись к лежащему на соломе хряку и рас­терзали его, съели в мгновение.

Санька закричала.

Стала звать на по­мощь.

Прибежала Варя Мякишева, прибежали еще свинарки. Палками, ужа­сающе матерясь, они су­мели разогнать свиней, но было уже поздно: от хряка осталась лишь обе­зображенная изглодан­ная клыкастая голова. Варя утащила ее в кубо­вую, а Санька со страхом, что вот теперь засудят ее, как врага народа, уничто­жившего племенного хря­ка, со слезами прибежа­ла в правление к предсе­дателю и, задыхаясь, про­кричала с порога:

- Юрий Антоныч, все: свиньи хряка-производителя съели, одна голова осталась.

Крикнула да тут, прямо у двери, и опус­тилась на пол, заплака­ла. Юрий Антоныч по­дал ей воды, поднял, посадил на лавку.

- Успокойся, Саня, что ты запалилась-то как, вздохнуть даже не мо­жешь.

- Так ведь свиньи, Юрий Антоныч, - рас­плескивая из дрожащего стакана воду, говорила Санька, - хряка-производителя съели, одна голо­ва осталась. Что делать- то, Юрий Антоныч?

- Работать, Саня, ра­ботать, - глядя на нее красными от постоянно­го недосыпания глазами сказал Юрий Антоныч и взял ее за руку. - Идем.

Он привел ее на фер­му. Велел убрать с про­хода окровавленную со­лому, чтобы не ярить сви­номаток, а голову хряка разрешил Саньке унести домой:

- Разрубите с матерью да наварите холодцу. И поняла Санька, что не враг она, что судить ее не будут, и опять разреве­лась, теперь уже от радо­сти, что беда миновала.

Время-времечко, ка­ким нелегким было ты. Все, кажется, тогда было старым, изжитым, ни на что не годным: и фермы старые, и мать старая, и старой была изба, и толь­ко Санька молодо носи­лась по пустому убогому подворью.

Школы Санька почти не знала. Походила четы­ре зимы, и на этом ее уче­ние кончилось. Чтобы в школу ходить, нужны ва­ленки, какая-нито одеж­ка, да и на тело тоже надо что-то, юбку с кофтой, либо платье какое, а где взять? Из избы к сараю или в нужное место про­шмыгнуть - с матерью одной фуфайкой обходи­лись, а учиться ходить не в чем было. Множились нужды, как вши, обступа­ли со всех сторон, ели, и школу пришлось оста­вить.

Зиму Санька на печ­ке досидела, а с лета, махнув рукой на неотбеганное детство, в колхоз пошла: полола картошку, бахчи, свеклу продерги­вала. Не ради заработка пошла, какой там зара­боток, в колхозе тогда за трудодни горбатили, «ми­нимум» нужно было за мать отрабатывать, что­бы, под суд ее как «сабо­тажницу колхозного строя» не отдали, огород не отрезали.

Самой-то где было, она при болячках своих и по избе-то с трудом пере­двигалась. Доволокется от лежанки к лавке и пять минут отпыхивается.

Куда ей в колхоз!

Тянет нитку из куде­ли, и то ладно.

Кто яичек принесет, кто картошки, кто моло­ка прокислого - все от голода ограда. Приноро­вилась приступку пяткой гонять. Сидит, бывало, на донце у окошка, тя­нет из кудели нитку, мур­лычет что-нибудь себе под нос.

Запоется.

Забудется.

Тронет приступку всей ступней ноги и заго­лосит на всю избу:

- О-о-о!

Подожмет колено к груди, охватит его руками и качается, скулит, как ударенная собачонка. Какую ей, калеке, рабо­ту в колхозе подберешь? Только и будешь слушать, как она воет. Но и без работы нельзя в артели. Избу имеешь? Имеешь. А стоит она на колхозной земле. Козу Маньку и овечку имеешь? Имеешь. А пасутся они опять-таки на колхозной земле. Зна­чит, должна ты, Антони­на, вровень со всеми и налоги платить, и мини­мум трудодней отрабаты­вать, не то - суд, тюрьма с колючей проволокой и часовыми на вышках.

Так Мажук говорит.

А он газеты выпи­сывает.

Разбирается в поли­тике.

(Продолжение следует.).