ЛЕСНИЧИХА

I

Александра вернулась из леса перед вечером, когда солнце уже было тихим и зависало над по­лями у закатной черты, а на улице лежали длинные густые тени от донов и деревьев. Она ехала по селу, и в окнах домов от­ражался ее конь, и она сама, высокая в седле, прямая, властная. Верну­лась Александра раньше обычного и, минуя соб­ственную избу, проехала неспешно к дому Мякишева, самому красивому в Марьевке. Хозяин его - Яков Захарович, плотник. Всю прошлую зиму он в амбарушке у себя выпи­ливал и вырезал узоры для окон, карнизов, крылеч­ка, и когда весной прибил их, изба его преобразилась, стала вроде терема и, ка­жется, даже шагнула по­ближе к дороге, чтобы каждый, проходя, мог лю­боваться ею.

Александра подъехала к крыльцу, наклонилась с седла, постучала кнутови­щем в резную стойку, шумнула в сторону рас­пахнутого в палисадник узорчатого окошка:

- Яков Захарыч!

- Аюшки? - тепло от­кликнулся из парких суме­рек избы хрипловатый мужской голос.

- Где ты там прячешь­ся? Покажись-ка.

- Иду.

И раздались шаги - мягкие, шуршащие, види­мо, Яков был в одних нос­ках. Сперва была видна рубаха, серая, застегнутая на все пуговицы, после - в крепкой щетине - островатый подбородок, а еще мгновение - и все лицо, спокойное, сосредото­ченное.

- Эка, какого гостя по­дарил мне вечер.

Мякишев припал гру­дью к подоконнику и теп­ло глядел на рослую и прочно сидящую в седле лесничиху. Глаза у него желтоватые, мягкие, и руки мягкие, и мягкость во всем теле его, боль­шом, знавшем много вся­кой работы.

- Выдь на минутку,

Яков Захарыч, разговор есть, - сказала Александ­ра и похлопала ладонью по шее беспокойно пере­ступающего с ноги на ногу коня. - Стоять, Сер­ко, стоять.

- Сейчас я, сейчас, - распрямляясь, отозвался Мякишев, и лицо его пе­рестало быть видимым.

По избе то же шурша­ние шагов - только уже от окошка к порогу, у порога задержались и тут же по­шли дальше, но уже более звучные, шаркающие - по сеням, по веранде.

Мякишев вышел на крыльцо, вытирая о вехотку руки, прижмурился. Он был в калошах, в белых шерстяных носках, с от­крытой, посеченной седи­нами головой.

Г од назад у Якова За­харовича погостила в доме беда, унесла жену, с кото­рой он прожил жизнь, на­жил и вырастил ребяти­шек. Чистила Варвара станки в свинарнике - на ферме, разопрела, хватила кружку воды-холодянки и застудила легкие.

Не спасли.

Сгибла баба.

Осело горе в сердце Якова Захаровича, коло­ло, просекало на лице мор­щины. Живет он один в своем большом разузоренном доме, сам управляет­ся с хозяйством - и корову доит, и за мелкой живнос­тью ухаживает, и стирает все сам же да еще и плот­ничает в колхозе. Три его сына и две дочери оприютились в городе. Бобыль бобылем.

- Просьба к тебе, Яков Захарыч, - высоко и проч­но сидя в седле, говорила Александра. - Приди зако­ли мне боровка. Положи­ла на мысль на базар свез­ти завтра.

Выскочила из-под крыльца кошка, напугала коня, он захрапел, осел на задние ноги, выкатывая крупные белки глаз. Александра натянула по­водья:

- Ну-ну, нашел кого бояться.

Стоя на верхней сту­пеньке крыльца и поблес­кивая из-под усов полос­кой желтоватых проку­ренных зубов, Мякишев глядел, любуясь, как лад­но, будто влитая, сидит лесничиха на коне. Над ним черно клубились ко­мары и мошки, лезли за воротник, хватали за уши, слепили глаза. Алек­сандру не трогали, обле­тали мимо.

- Так как насчет боровка-то?

Нахмуренные брови Якова Захарыча поползли кверху, морщиня круп­ный выпуклый лоб.

- Что исторопилась? - сказал он, давя на щеке жирно насосавшегося ко­мара. - Не доспел еще вро­де час свиней бить.

- Свезу, пока мясо в доброй цене держится.

- Оно всегда в цене... Поберегла бы до осени.

- К осени у меня еще один подрастет да полуторника забью. Осень у меня тоже не без мяса будет.

- Ты своему двору хо­зяйка, тебе виднее, - ска­зал Яков Захарыч, глядя в спокойные глаза ее.

Он достал из кармана измятую пачку папирос, прикурил над ковшом ла­доней, затянулся дымом и, закрасневшись щеками, добавил вдруг густо осев­шим голосом:

- А у меня к тебе тоже дело есть, Александра.

- Придешь - потолку­ем да оба дела враз и ре­шим.

- Мое враз не решить, мое раздумий требует.

- А куда нам спешить? Вечер большой, успеем и подумать.

Александра круто раз­вернула коня и вдоль зе­леных палисадников, ко­торых еще не коснулась близкая осень, в алых клу­бах пыли неспешной ры­сью направилась в конец села к дому с голубыми ставнями, крепко охва­ченному с трех сторон добрым забором. В синей нейлоновой ветровке с от­брошенным за спину ка­пюшоном, в серой юбке, в полусапожках, Алексан­дра сидела в седле неколе­бимо. Над ее обветрен­ным коричневатым лбом бело пушились завитушки волос. Мякишев все еще стоял на крыльце, смот­рел, как красиво едет Александра вдоль могучих коренастых осокорей, от которых извечно веет чем- то древним и могучим, и дивился: и всего-то пять­десят бабе, в красе и силе еще, не изжила себя, а седа как лунь, вся седа.

«Даже брови и те бе­лые, будто морозом при­хвачены», - подумал Яков Захарыч, глотая горечь дыма и отгоняя им толку­чее облако надоедливой мошкары.

Желтоватые глаза его погрустнели.

По лицу глубже и четче обозначились мор­щины.

Он некоторое время постоял еще на крыльце, глядя, как все дальше и дальше уезжает Александ­ра, в три мощных хлебка докурил папироску и, за­плевав окурок, отбросил его к подворотне, и к нему сейчас же, надеясь на до­бычу, подбежала курица, но, увидев, что это, отрях­нулась и отошла прочь.

За Марьевкой, гото­вясь к закату, тусклым красным углем висело ус­талое солнце. К селу со стороны леса подступали поля, и на улице пахло хлебом и близкими луго­выми травами.

В избе Яков Захарыч оставил у порога возле свя­занного когда-то Варварой половичка калоши, при­поднял прикрывающий ведро деревянный кружок, черпнул кружкой воды, отдул травяную соринку, напился. В переднем углу поблескивал коричнева­тым лаком комод - его, Якова, работы. На нем просторно стоял телеви­зор, прикрытый кружев­ной накидкой, - Варвара выплела в свое время, и подзор у кровати, кружев­ные занавески на окнах - ее рук дело. Она, вроде Якова, рукодельницей была, вышивать любила, вязать, без дела никогда не сидела. Телевизор, бывало, смотрит, а сама вяжет что-нибудь или штопает.

Да-а, было дело.

Была жизнь.

Все ушло.

Яков Захарыч прошел к комоду, выдвинул ниж­ний ящик, достал заверну­тую в истрепанный бре­зент финку, потрогал, как струну, пальцем лезвие; достал брусок, поплевал на него, подправил жало фин­ки, с бережением опять завернул ее в брезент, по­ложил на телевизор, бес­толково потоптался посре­ди избы, в которой уже во всем чувствовалось отсут­ствие женских рук, задер­жал взгляд на портрете жены. Уже после смерти Варвары увеличил карточ­ку и вставил в резную рам­ку, неделю почти целую выпиливал, все курил да ронял на пол слезы. Ска­зал, словно проплакал:

- Я решился, Варя... А что делать? Ты уж прости меня, жить-то ведь как-то надо, а так, как живу се­годня, я не привык. Сте­ны съедают - ложусь один и встаю один. Прости, Варя, прости.

Мякишев вышел во двор. Тальники над речкой горели в жарком закате. Петух, выкатив радужный зоб, важно шагал к курят­нику. Отмахиваясь от мошкары и обходя у об­витого хмелем плетня траву-колюку, Яков Захарыч спустился проулком к реч­ке, по-хозяйски подосадо­вал, что рано приходится снимать с прикола телен­ка: жара спала, сейчас только и пастись.

- Но раз надо, значит надо, что тут рассуждать. Теленок, увидев его, ве­село замотал головой, мыча через нос и пуская тягучие нити слюны. Он дергал веревку, рвался с колышка, не имея терпе­ния подождать, когда Яков Захарыч подойдет. Ноги его были пыльные, и только натертые в тра­ве копыта блестели.

- Соскучился, дураш­ка? - похлопал Яков Заха­рыч теленка по слюнявой мордашке, вздохнул, снял веревку с прикола. - Идем попою тебя, нажаждался поди... Оставь, что ты меня лижешь-то, я тебе не корова, и идем быст­рее, мне к лесничихе надо, борова колоть.

К приходу Мякишева Александра согрела на плите ведерную кастрю­лю воды, настелила на задах свежей ржаной со­ломы, выпустила из заго­на борова, дала ему в ко­рыто варева из отрубей и лебеды - пусть поест пе­ред смертью, - начисти­ла картошки.

Яков пришел с верев­кой. Один ее конец он привязал к стойке лапаса, на другом сделал пет­лю, охлестнул ею чуть по­выше колена заднюю ногу борова и, похлопы­вая его ладонью по теп­лой, тугой, розоватой спи­не, погнал от корыта, мягко приговаривая:

- Ступай, ступай, ми­лый, а я рядышком пойду с левого бока у тебя, так мне будет ловчее, - и, внаклонку идя вплотную к борову с финкой в руке, искоса следил, как рас­прямляется веревка.

Боров шел, загнув хвост колечком, короткие ноги его похрустывали в коленях, уже бессильные держать его большое мя­систое тело. Он довери­тельно хрюкал, жалуясь на боль. Из загородки, вы­ставив в проем грязное рыло, настороженно сле­дил за ним его товарищ. Глаза его кроваво отража­ли закат.

Веревка натянулась. Боров остановился, не по­нимая, что могло задер­жать его. В мгновение, не давая ему опомниться, Мякишев ухватил его сво­бодной рукой за переднюю ногу, рывком опрокинул на спину и с маху всадил нож в сердце. Боров удив­ленно охнул, хлюпнул, чавкнул клыкасто распах­нутой пастью и заголосил, глядя в пустое падающее на него небо.

Боров в загородке за­метался, угрожающе зах­рюкал, а товарищ его виз­жал, захлебываясь слю­ной и кровью, но визжал с каждым мгновением все тише и наконец, вскрик­нув последний раз, умолк. Оскаленный рот его гро­зил уже никому не опас­ными зубами.

- Ну вот, я все, а ты боялся, ничего же страш­ного нет, - сказал Яков Захарыч и поднялся с ко­лен.

Александра не первый раз видела, как он режет свиней, однако и теперь, как и в прошлые годы, не удержалась от восхище­ния, голубоватые глаза ее изумленно колыхнулись:

- А и ловок же ты, Яков Захарыч... Арефьевна осе­нью о прошлом годе че­тырех мужиков кликала, чтобы свинью зарезать, и намучили же они ее, бед­ную, намяли, а ты один управляешься.

- Четырех, - поглажи­вая заросшую седоватой щетиной щеку, качнул го­ловой Яков Захарыч. - Ска­жешь ты, Александра. Что четырем-то делать? Ме­шаться разве, - и пучком травы отер финку.

- А ежели бы промах­нулся? Это ведь не баран - боров. Почал бы по дво­ру подрезанный мотать­ся, все бы в щепки раз­нес. .. Я уж на всякий слу­чай ружье приготовила, в сенцах поставила. Дума­ла, в случае чего - добью картечью.

Мякишев, доставая па­пиросы, добродушно улыбнулся. Под усами дву­мя полосками проблесну­ли зубы:

- Скажешь ты, Алек­сандра... Я ведь всю жизнь с топором дело имею, по ниточке порой тесать при­ходится, как же это я мог промахнуться? Это все одно что тебе мимо подой­ника молоко чиркнуть или, садясь на коня, в сед­ло не угодить.

Он покурил, и они вдвоем с Александрой сво­локли борова за избу, об­ложили со всех сторон па­хучей ржаной соломой и подожгли.

Вдвоем они осмолили.

Оскоблили.

Разделали кабана.

Изба Александры - крайняя в Марьевке, дальше - разрезанное ов­рагом поле, а за ним - лес, за которым дыбилось в малиновом просторном закате небо.

Покачивая выменем, пришла с пастбища коро­ва, за нею вошел полуторник, остановился в воро­тах, вытянул шею, вню­хиваясь в сладковатый за­пах крови и теплого сви­ного мяса.

Под лапасом пофырки­вали овцы.

Их тоже тревожил за­пах близкой смерти.

Вечер, выползая из ов­рагов, серым языком су­мерек неспешно слизывал последние блики ушедше­го солнца. На дороге еще кое-где держалась кулига­ми поднятая прошедшим стадом пыль.

С поля доносился ро­кот комбайнов, подбира­ющих подсохшие валки скошенного хлеба. Зуб­чатой полоской по алому горизонту шел лес, в нем слышались вопли про­снувшихся филинов. От сарая вниз по склону спускался сад с ульями под яблонями и баней внизу у плетня. На гряд­ке толсто и зелено сиде­ли кочаны капусты. За плетнем - неглубокий колодец, сверху от сарая его не видно, но он там есть, за плетнем, с чис­той родниковой водой и рябинкой у сруба.

По селу звучали ба­бьи голоса, побрякивали подойники, взмыкивали телята. На край земли, по светлому кругу, опи­ралось розово-тихое небо. Дурманно пахло увядающим летом. Со степи веяло острым запа­хом полыни.

(Продолжение следует).