ЛЕСНИЧИХА

Юрий Антоныч так делал и с другими бро­шенными садами: брал их под охрану колхоза, и воз­ле них действительно с годами выросли новые дома, и потому нет в ули­цах Марьевки прорех и нет опустошенных задичалых садов.

Жив и сад Гаюкиных, и жива в сердце память о той последней встрече на сеновале, ставшей ее единственной радостью, сердечным высветлением на все последующие годы. И было тепло от созна­ния, что ее любят и будут помнить. Жили в памяти слова: «Позовешь - при­еду», - и тоже грели. Де­тей у нее не было. Пер­вый родился мертвым, больше рожать не захоте­ла, травила в себе нерож­денными. Мажук упрек­нул как-то:

- Зачем ты? Роди хоть одного.

Сказала спокойно, с печальной устоявшейся решенностью:

- Нет, Тимофей, не бу­дет тебе во мне продолже­ния. Живи рядом со мной и майся совестью за про­житую во зле жизнь и за убитый во мне род мой.

Просила о детях Александру и мать. Дожи­вала она век свой в хилой избенке одна, натужно кашляла по ночам, дер­гаясь на подушке, слов­но силилась выкашлять из себя истомившуюся за долгие годы жизнь, поду­мывала о внуке, просила Александру родить хоть одного:

- Бездетная изба - мо­гила. Что зажалась-то, доч­ка? Дай волю природе.

Но и ей сказала Алек­сандра:

- Что делать мне, сама знаю. Без совета твоего начала эту лесную бирю­чью жизнь, без него и до­живу. Не ворчи.

А с годами и ворчать некому стало: отхромала свое мать, отстучала пят­ками. Похоронила ее Александра и осталась со­всем одна. С селом у нее дружба так и не сложи­лась. Не ссорилась ни с кем, но и не делилась теп­лом, на отшибе ото всех жила не только избой, но и сердцем.

Вся отдалась лесу.

Только с ним и только в нем была ее радость.

Она берегла его с еще большим тщанием, чем Мажук: он был недремным, заботясь о корысти своей, Александра люби­ла лес ради леса и даже в дождь и бурю не оставля­ла его без присмотра.

В дождь особенно.

Боялась порубки.

Надевала плащ, забра­сывала за спину перелом­ку, седлала коня, спуска­ла с цепи Кречета и уез­жала в лес. Ехала вдоль опушки, прислушивалась: не стучит ли где топор, не смурыжит ли пила. Иног­да спрыгивала и шла пеши, конь, побрякивая удила­ми, привычно плелся сле­дом. Шел рядом и вымок­ший Кречет. Мажук дер­жал у себя всегда только кобелей и всех без исклю­чения звал Кречетами.

Пес настороженно прислушивался к шуму дождя среди деревьев, по­скуливал, лапы его мелко дрожали, он жался к но­гам Александры, загляды­вал снизу вверх в глаза ее - не разрешит ли она ему бежать домой. Но Алек­сандра не замечала его тос­ки, шла, всем существом своим сливаясь с лесом, ружье ее было опущено с плеча стволами вниз, и по ним скатывались и скапы­вали в траву частые капли.

Домой Александра воз­вращалась мокрая, про­дрогшая. Раздевалась в се­нях, вешала плащ, снима­ла сапоги, выпивала ста­кан водки, чтобы согреть­ся, говорила Мажуку:

- Поглядывай в окош­ко. Разбудишь, если что. И ложилась спать.

Иногда в тихие звезд­ные вечера по осени Алек­сандра оставалась в лесу и в ночь, не потому что бо­ялась, как бы кто не спи­лил дерево - с лесом стало проще, лес теперь можно было купить в городе на торговой базе, - просто не хотелось ехать домой, к Мажуку, в опроклятевшие стены избы его.

Мажук постарел.

Одряб.

Опустился.

От него постоянно нехорошо пахло, и Алек­сандра не могла видеть его, выносить возле себя. Вместе они уже не спали. Мажук освоил печку, спал на ней даже летом, возил­ся в саду с пчелами, мас­терил убогие чучела и по- прежнему каждое вновь набитое чучело ставил на табуретку посреди избы, осматривал, вздернув на лоб очки, сперва сидя, по­том вставал и обходил вок­руг, восхищаясь:

- Ах, хорошо, ну как настоящий. - И заключал, ставя в передний угол: - Шедьевр.

И кончик синего язы­ка его высовывался в про­реху зубов, и Мажук часто забывал подобрать его.

Он стал неряшлив.

Редко брился.

Он уже не носил хро­мовых сапожек и вышитых украинских рубах, смурыгал по двору в калошах, обросший щетиной, задичалый, как забытый бес­хозный лес. Он был и раньше неприятен Алек­сандре, а теперь она по­просту не могла видеть его и по утрам, убравшись по хозяйству и сготовив еду, заседлывала коня, легко вбрасывала себя в седло, подбирала поводья, гово­рила - не Мажуку, всему двору сразу:

- Поехала я... Трогай, Серко.

И, выехав за ворота, начинала горячить коня, словно хотела поскорее и подальше ускакать от это­го страшного, как тюрь­ма, дома с этим по-звериному залохматившимся Мажуком, но как бы ско­ро и далеко ни уезжала она, к ночи возвращалась обратно, как будто все до­роги были закольцованы, шли по кругу и все - к избе Мажука.

Александра старалась как можно дольше оста­ваться в лесу, особенно в осенние ночи, когда тихо, звездно и пошурхивают последние еще не опавшие листья.

Она разжигала где-ни­будь на поляне костер и сидела возле него на пень­ке, неподвижно глядела на желтые змейки пламени, сидела и смотрела, как сго­рают в костре сучья и пре­вращаются в пепел.

Кречет, положив мор­ду на вытянутые вперед лапы, лежал у ее ног и тоже смотрел на огонь, и в тихих дремотных глазах его было дымно и жарко.

А вокруг кучились де­ревья.

Неслышимые летали совы.

Иногда они садились на макушки ближайших сосен и сидели, жмурясь, глазастые и большие, как привидения.

В детстве, когда Алек­сандра была еще совсем девчонкой, мать говори­ла, что в лесу живет ле­ший, живет в дупле, по ночам он вылезает из него и бродит между де­ревьями, и Александра боялась леса и не ходила одна ни за ягодами, ни за грибами. Страх с годами пропал, а вера в лешего осталась, и по ночам у костра ей иногда хоте­лось, чтобы он пришел и посидел с ней рядом.

XXVIII

Ах, эти ночные костры в лесу! Ты сидишь, а вок­руг пахнет опадающими листьями, отзеленевшими травами, грибами. Всхра­пывает у просеки конь, его пугают темнота и запахи, которых не слышит Алек­сандра, но слышит он. Тихо падают желуди - там, тут: пок, пок, втыкаются в землю, чтобы прорасти и стать дубами.

Шуршат листья.

Нежно и тепло дышат деревья.

Александра тиха, спо­койна. Между ног у нее ружье, она опирается на него, прижимается к его прохладным стволам ще­кой, подмывает желание встать и пойти, все оста­вив, и идти, идти.

Идти день.

Два.

Неделю.

Уйти далеко, в неведо­мые края, где ее не знают бывшей, где ее не знают сегодняшней и где ее бу­дут знать только той, что она станет завтра.

Но уйти нельзя.

Она сама избрала себе крест свой и будет нести его до конца. В этом един­ственном - донести до конца - и есть смысл ее жизни. Она не может из­менить себе, и она себе не изменит: она никуда не уйдет.

И она оставалась си­деть у костра, сидела, смотрела на повявшее пла­мя и думала, и рождались в ней слова, и слов было много, как камешков в роднике, но некому было сказать их, и они умира­ли, затягивались илом, и она жалела их, как неро- дившихся детей своих.

Ночь шла.

Падали желуди.

Взбрякивал удилами конь: он слышал то, чего не слышала Александра, и потому всхрапывал, тре­вожился, она же была спокойна.

Но однажды была на­пугана и Александра.

Как обычно, она си­дела у костра и, опира­ясь о ружье, смотрела на дремотные язычки пла­мени и вдруг услышала шаги: кто-то шел к кост­ру, шел сквозь ночь и чащу, шел неслышной лесной поступью.

Александра насторо­жилась.

По лесу действитель­но кто-то шел. Явно не было слышно, но чув­ствовалось - идет.

Вот хрустнула в отда­лении под чьей-то ногой сухая отпавшая ветка и как бы сообщила лесу, что на нее наступили и что она не выдержала, сломалась.

Вот чуть ближе слыш­но стало: качнулось заде­тое чьим-то плечом дере­во и зашуршало листвой - ш-ш-ш, сообщая лесу, что кто-то идет...

Кречет приподнялся, шерсть на его загривке встала дыбом, зубы без­звучно оскалились. Алек­сандра положила ему на спину ладонь, приказала беззвучно, одними губами:

- Сидеть, Кречет, си­деть.

А шаги уже близко.

Они совсем рядом, крадкие, невесомые. Сей­час кто-то выйдет из-за деревьев.

И вдруг шаги оборва­лись.

Александра еще не ви­дела - кто это, но чувство­вала: он уже здесь, он уже по ту сторону костра сре­ди деревьев.

Держа наизготовку ру­жье, она всматривалась в темноту.

Всматривалась напря­женно.

Долго.

Наконец разглядела среди ветвей ближайших деревьев большую ушас­тую голову лося. В крот­ких коровьих глазах его играли отблески пламени, он смотрел на сгорающие сучья и, казалось, думал о чем-то своем.

Александра опустила ружье, улыбнулась:

- Что, погреться при­шел? Ну, грейся, места у костра много, всем хватит,

- и села поудобнее, поста­вила опять ружье между ног, оперлась о него и вскоре забылась, ушла в свои думы, а может, и в бездумье, может, просто сидела и глядела на пламя костра, вбирая лицом его тепло и пламя.

Она не слышала, как ушел лось.

Когда она вспомнила о нем и поискала его глаза­ми, его уже не было. Вок­руг плотно и темно стояли деревья.

Домой, как всегда, воз­вращаться не хотелось, но возвращаться было надо: небо уже показывало пол­ночь. Прикладом ружья Александра притушила не догоревшие угли, пошла к просеке, где ожидал ее за­седланный конь.

...Утром Кречет не по­шел с нею в лес. Сперва он даже не хотел выпус­тить ее с седлом из сеней, загородил дорогу.

Стоял.

Перетаптывался.

Поскуливал.

В зеленоватых глазах его мерцало желание что- то сказать ей, но говорить он не умел, и оттого, что он не мог ей сказать того, что хотелось, росла в них тоска.

Александра ногой ото­двинула его в сторону, вышла во двор, и, пока за­седлывала коня, Кречет суетился возле нее, хватал за руки, тянул за подол, оттаскивал в сторону сбрую, унес под лапас хлыст, и Александре при­шлось идти за ним.

Мажук, вскосмачен­ный, обросший бородой, стоял на крыльце и курил, следя за ней из-под седых бровей, проросших жест­ким стариковским воло­сом. Спросил:

- Когда вернешься-то?

- Вечером, когда же еще, - отозвалась Алек­сандра.

- Корову мне доить или ты приедешь подоишь?

- Дои, что она будет томиться.

- Не задерживайся... День один, ночь один, того и гляди волком взвоешь.

Александра промол­чала.

Мажук спустился с крыльца, развел половин­ки ворот. Александра, уже сидя в седле, разобрала поводья. Кречет встал в воротах, и, когда поехала она, оскалился, и зарычал на коня. Конь попятился, оголяя зазелененные тра­вой зубы и красную мя­коть десен.

- Ты чего это баловать вздумал? - прикрикнула на кобеля Александра и взмахнула плетью. - По­шел вон!

Кречет не уходил. Глаза его по-прежнему были полны тоски: он знал то, чего не знала она, и злился, бессиль­ный сказать ей это.

- Убери его, - рассер­дилась Александра. Ма­жук подошел, взял Крече­та за ошейник и отвел в сторону. Александра про­ехала и оглянулась. Ма­жук сводил половинки во­рот, пес, поскуливая, сто­ял у калитки. Увидев, что она смотрит на него, за- переступал с ноги на ногу, залаял, но лай его был необычен, с подвывом, несущий тревогу.

- Пойдем, Кречет, - позвала его Александра.

И пес было побежал за ней, но тут же вернулся к избе и, лизнув руку Мажу­ку, сел возле него.

- Ну и оставайся со своим бирюком, черт с тобой, - беззлобно выру­галась Александра и зат­русила к лесу.

За день она объехала весь свой участок, побы­вала в кварталах, где вес­ной провела подсадку, по­бродила среди молодых деревцев, поглядела, как приживаются они... Побы­вала Александра и в том месте, где разрешила са­нитарную порубку.

Квартал шумел голо­сами.

Потюкиванием топо­ров.

Шорохом вытаскивае­мых к просеке поваленных хлыстов и суши.

Среди порубщиков был и Никита Косачев, сын Арефьевны. Они с женой полдничали на просеке. Увидев подъезжающую Александру, Никита под­нялся, взял топор и, доже­вывая на ходу сало с хле­бом, углубился в лес. Александра окликнула его:

- Здорово, сосед. Хлеб да соль.

- Здравствуй, - буркнул Никита, но не остановил­ся, пошел, белея пропотев­шей на спине рубахой.

Жена его, Анюта, про­явила большую приветли­вость:

- Слезай с коня-то, по­обедай с нами, - и готовно подвинулась по расстелен­ной на траве холстине.

Александра отказалась:

- В другой раз.

Придержала коня, пе­ребросилась с Анюткой несколькими ничего не значащими фразами, по­ехала дальше, слушая, как уже подрубает Никита в глубине леса топором де­рево. Она знала, почему он поднялся и ушел, когда увидел ее, почему прячет последнее время глаза при встрече. Неделю назад они встретилась у ее колодца, и Никите вдруг взбрело в голову посочувствовать ей:

- Зябко, чай, со стари- ком-то, запостил, поди, тебя. Ты ведь вон ядреная какая, ему ли, отжившему, прогреть тебя.

Александра переливала из бадьи в ведро воду, стрельнула на него снизу искосным взглядом:

- А ты что, аль в по­мощники напрашива­ешься, печкой мне быть вздумал?

- А что? Могу, - хоро­хорился Никита, прини­мая из рук Александры прицепленную к цепи ба­дейку и опуская ее в коло­дец. - Я ведь вижу, каково тебе с ним, с кашлюном-то твоим волосатым.

(Продолжение следует).