ЛЕСНИЧИХА

Выйдя ко двору, Мажук пьяно кричал на все село жене своей:

- Есть давай, Клавка, да я спать ложиться буду!

И Лысая гора за лугом повторяла его крик: «...спать ложиться буду!».

Это Саньку особенно радовало: когда пьяный Мажук ложится спать, то спит до утра, и, значит, в лес можно ехать безбояз­ненно... Однако ехать она не спешила, ждала серьез­ной, защитной темноты. Вечер хоть и привел за со­бой ночь, отдавал ей зем­лю не сразу, сперва запол­нил ею овраги, лес, речку, а уж потом выпустил всю, и она поднялась громадно и высоко - до самого неба.

Санька вышла на крыльцо.

Дорожкой через сад спустилась к речке.

Вдоль берега выбежа­ла к осокорю.

Лошадь Мажука пас­лась у ветловника, на шаги ее подняла из травы голо­ву, качнула ею, фыркну­ла, и противоположный берег речки отозвался та­ким же фырканьем. Вок­руг и на лугу было тихо, только где-то у ветельника кричал перепел, кричал надрывно, какой-то осо­бой отчаянностью, то ли себя потерял, то ли звал подружку.

Санька вернулась до­мой. На шлепанье ее бо­сых ног мать подняла с ле­жанки сухое, как береста, лицо, разжала губы, по­блескивая темными, ши­роко открытыми глазами:

- Ну?

Она спросила шепо­том, и Санька так же ше­потом ответила, стоя в су­мерках у порога:

- Тихо все... Конь па­сется у осокоря. Поеду я, мама.

Под потолком, потре­воженные скрипом двери, загудели мухи.

- Ох, будь осторожна, дочка, не выследил бы тебя пакостник этот. Вол­чий глаз зорок и во тьме видит, засудит ведь. Ему отдать человека под суд, что орех сгрысть... Не хо­дила бы ты, ночное дело опасное. Ну их к черту - дубки эти, обойдемся как- нибудь. В сенях отгородку сделаем и перезимуем.

Мать говорила что-то еще, но Санька не слуша­ла ее: зачем разжижать сердце страхом? Сказала, поморщившись:

- Спи а ты, не пугай себя и у меня не отнимай силу, - и вышла на улицу.

Толкая перед собой те­лежку, Санька спустилась проулком к речке, обогну­ла вдоль нее луг, вышла к Лысой горе, пошла овра­гом, уже далекая от дома, но еще и не принадлежа­щая лесу, - кусочек ноч­ной степи.

Земля дышала набран­ным за день теплом.

Высокая трава щеко­тала ноги.

Справа высокими купа­ми темнели вербы.

Вдруг прямо у Саньки из-под ног выскочил туш­канчик, боком заскакал по откосу. Сердце опахнуло холодом. Санька охнула, остановилась было, но, увидев, что бояться неко­го, покатила тележку даль­ше - тихую, насолидоленную, неслышную.

Лес вырос неожиданно и стоял молчаливо и гроз­но, черный под белой шап­кой облаков... Санька, вы­сунувшись из оврага, огля­дела бегущую к нему до­рогу - никого. Прислуша­лась, но и слух не принес ничего подозрительного, обычные ночные звуки: шорох ветра в колючках татарника, птичьи голоса, треск кузнечиков.

Чуялась близость луны. Восток уже порозо­вел. Надо успеть до восхо­да ее загрузиться и уйти из леса: при луне в степи да­леко видно.

Санька выбралась из оврага на дорогу.

Вошла в лес.

Свернула на нужную просеку.

Трава была холодная, но сухая, роса еще не ус­пела упасть, и Санька по­радовалась, что все так хо­рошо складывается: Ма­жук пьян и спит, и трава сухая, а сухая трава следов не хранит. Проедет Сань­ка, и не узнает никто, что она была в лесу. Только бы никто не увез ее дубки, а то она даже и пилу-то не взяла с собой, дура, про­ездит зря.

Но дубки были на ме­сте.

Вот и хорошо.

Санька развернула те­лежку оглоблями в сторо­ну дороги, принесла и по­ложила на нее первый ду­бок. Он тупо тукнул, ло­жась на доски, и стук его страхом отозвался в Санькином сердце — не услы­шал бы кто.

Тишина была гнету­щая.

Напряженная.

И даже филины не кри­чали, где-то прятались в своих темных шершавых дуплах.

Санька принесла вто­рой дубок, уложила рядом с первым, но с большей опаской: в такой тишине даже хруст ветки далеко слышен, зачем накликать на себя беду, лучше поопаситься, поберечься.

Пролетел комар, и дол­го стоял в ушах тонкий, как нитка, стон его. Меж­ду деревьями стало про­свечивать, значит, луна взошла и надо спешить уйти из леса, пока она под­нялась еще не высоко и дает мало света.

Дубок за дубком снес­ла Санька все восемь на тележку, увязала веревкой, завертела закруткой, что­бы не рассыпались и не гремели дорогой, накло­нилась к оглоблям и уже ощутила на ладонях удоб­ную тяжесть их, как вдруг услышала, спрашивают ее темно и опасно:

- Куда это ты торо­пишься, Саня?

Санька распрямилась, тележка вздрогнула и зака­чалась, прогибая иссечен­ные трещинками оглобли. Деревья стояли вокруг не­колебимо и очень дере­вянно. От просторной рас­кидистой сосны отдели­лась широкая плечистая тень, пошла на Саньку.

- Крепко ли, Саня, увя­зала?.. Дорога тряская, не раскатились бы дубки во­рованные.

К Саньке по просеке, приминая хромовыми сгармоненными сапожка­ми траву и напустив на лоб фуражку, шел Мажук - крепкий, как раскоренившийся дуб, оберегае­мый временем для гряду­щих веков.

Над лесом обмерли за­тяжелевшие вдруг облака. Где-то в чаще, проснув­шись, всполошенно зак­ричала сорока, и раскати­сто и по-лешевиному лох­мато загоготал филин. Де­ревья враз расступились, и Санька осталась одна, ви­димая отовсюду.

XII

Позже, много лет спу­стя, Мажук рассказал Саньке под хмельную руку, как увидел ее однажды но­чью выходящей из речки. Он был в Сосновке, вер­нулся поздно, отвел к вет- ловнику коня, пустил пас­тись, а сам шел, отдыхая, вдоль речки, дивясь бело вспухающим над ней тума­нам, и вдруг увидел выхо­дящую из воды Саньку.

Санька шла медленно, словно рождалась, стано­вясь с каждым шагом все выше, все обнаженнее. Распущенные волосы ее, отблескивая под луной, по- русалочьи раскидисто сбе­гали по спине, прикрывая ее всю, а груди сдобно всходили навстречу звездам.

Мажук остановился, стоял, пораженный, боясь вздохнуть, кашлянуть. Та­кой чистой девственной красоты ему еще не слу­чалось видеть, хотя он много знал женщин до Клавки и когда стал жить с нею. Он стоял у осоко­ря, ощущая во рту сушь, а Санька шла из тумана и даже будто не шла, а буд­то речка подавала ее бере­гу, красивую и чистую, чтобы земля удивилась и порадовалась небывалости красоты ее.

Мажук стоял и глядел, все забыв, а Санька шла и шла из воды к берегу, и было в ней что-то незем­ное, таинственное, отчего можно потерять голову, сойти с ума, перестать быть собой. Санька шла долго, неземно, а ночь вся, сколько ее было, смотрела на нее, полная звезд и тишины.

Санька взошла на мо­стки, отжала волосы, тряхнула ими, запрокинув голову, и они повисли за спиной у нее почти до са­мой земли, погружаясь у колен в колдующую бель тумана. Высоко и изум­ленно висела над землей луна, а Санька стояла на мостках юная, упругая, ничем, кроме обнажен­ной чистоты своей, не за­щищенная.

Недвижная ночь.

Недвижное небо.

Тишь нерушимая.

И лишь на лугу, вык­ликая подружку, тоскует перепел.

- Ва-ва, ва-ва, - вык­ликнет, притаится, послу­шает: не отзывается ли она из высоких трав, и снова выкликает: - Ва-ва, ва-ва...

И опять затаивается. Ждет отклика.

- Русалка, водяница, - беззвучно шептал Мажук, боясь обнаружить себя и тем потревожить, спугнуть Саньку.

Пропели петухи. Тре­тьи уже. Предрассветные.

Санька потянулась, тряхнула волосами, накло­нилась и откуда-то из ту­мана достала платьишко, сосборила его, надела. От­туда же, из тумана, подня­ла косынку и пошла к саду.

Садом, по тропинке, держа глазом нужное раз­деляющее их расстояние, Мажук поднялся следом за Санькой к ее избенке, ви­дел, как толкнула Санька калитку и вошла на пус­той двор, как шагнула на серый служащий порож­ком плоский камень и на шаткую ступеньку дворо­вого крыльца, видел, как косо распахнулась и по­глотила ее темная пасть убогой двери.

Мажук перевел дух.

Постоял немного.

Тропинкой спустился к бане. Сидел в предбанни­ке, курил. Вспоминалась Клавка в такой же бане - голая, у полка на приступ­ке, и как он вошел к ней, набросил на плечи прихва­ченную из дома дерюжку и повел, обнимая за пле­чи, а она прижималась к нему, плача от радости и шепча:

- Тимоша... Родимень­кий.

Только это и больше ничего.

Она и потом была не больно разговористая, да он и не позволял говорить лишнего, не тратил лиш­них слов и сам. Поведет бровью, и она уже знает, что ему нужно, торопится исполнить волю его. И всю жизнь так, все их совмест­ные годы: помнила, откуда взята, кому обязана сытым столом и теплым лежевом. Так и должно быть - не за­бывать, иначе все сломает­ся и не будет порядка.

Вспомнилась Клавка, а думалось о Саньке: эх, за­ломить бы сейчас кепку, наблистить сапоги, прий­ти к Антонине и сказать:

- Отдай мне в жены Саньку свою... А что нет у вас ничего, не беда: пусть идет в баню, из бани возьму ее.

Но ушло его время за­ламывать кепку и блистить сапоги, только и ос­талось, что сидеть в пред­баннике да дымить таба­ком: в бане его больше никто не ждет и ждать уж теперь не будет.

С той поры и стал Ма­жук думать о Саньке.

Думал о ней дома.

Думал в лесу.

Думал грешно и жад­но, а когда углядел, что пошла она с тележкой в лес, волчьим огнем заго­релись зелено-хвойные глаза его и пьяно закружи­лась голова.

Он следил за ней, пря­чась за деревьями, видел, как она пилит дубки, как прячет их, прикрывая ста­рьем. Не тревожил ее, знал: она придет за ними ночью. И это будет его, Мажука, ночь, может быть, единственно желан­ная во всей его таимой от людей лесной жизни.

Домой он вернулся рано, свел к ветловнику коня - видит Санька, что он уже дома. Уходя от реч­ки, затянул песню про любимый город - пусть ду­мает Санька, что он пьян. В сумерках, когда пригна­ли стадо, расчетливо­ громко прокричал жене:

- Есть давай, Клавка, да я спать лягу.

Пусть слышит Санька, что он собирается после ужина ложиться спать.

Но спать Мажук и не думал даже и пьяным не был. Садом спустился он в овраг и высокими трава­ми с долевой сумкой на боку ушел в лес, проверил, на месте ли дубки, затаил­ся за раскидистой сосной и стал ждать.

Он стоял, привалив­шись к сосне плечом, и курил, коротая время. Было тихо, как обычно бывает ночью в лесу, даже если и поют птицы. Стру­ился прохладный, напи­танный запахами трав ве­терок, поплескивали на деревьях листья, в небе светлело - чуялся близкий восход луны.

Хрустнула ветка.

Мажук насторожился: что это? Может, пошеве­лилась в гнезде птица или шарится зверь?.. По про­секе, подрагивая на рытви­нах, крались колеса те­лежки, и Мажук, сдержи­вая дыхание, пригасил о сосну окурок.

XIII

Александра переверну­лась на спину, кровать скрипнула, дрогнули и заз­венели в сумерках избы пружины матраца.

Та ночь в лесу.

Она все еще длится.

Вытянулась на целую жизнь, уйдя в память - в память сердца и в память тела. Александра помнит, ей никогда не забыть, как это было.

С кожаной полевой сумкой на плече, пахну­щий хвоей, Мажук подо­шел к ней, согнутым паль­цем приподнял подборо­док, глянул в обомлевшие глаза ее, глянул хищно, как коршун, словно выби­рая, куда клюнуть, чтобы было надежнее.

- Воруем, Саня? Госу­дарство обкрадываем?

Санька напуганно мол­чала, чувствуя на подбо­родке прочную жесткость его пальца.

Всходила луна.

Сумерки в лесу редели.

И не было никого ря­дом, кто бы защитил Сань­ку. Высоко над макушка­ми деревьев дрожали си­ние, словно боящиеся упасть звезды.

- Прости, дядя Тимо­фей, - упавшим голосом прошептала Санька. И еще раз: - Прости.

Нужны были какие-то другие слова, Санька это чувствовала, но от страха в голове все перепуталось, и другие слова на ум не приходили, только эти: «Прости, дядя Тимофей...».

Мажук обошел вокруг тележку, шумно втягивая ноздрями воздух, словно принюхиваясь к дубкам, к их свежим, еще не завявшим срезам.

- Так, так. Днем, зна­чит, напилим, ночью уве­зем... Та-а-ак.

И длинно во всю про­секу - в оба конца ее - вы­тянулось это пугающее, пронизывающее как игла «та-а-ак». Мажук густо и привычно пах лесом. На кепке и на левом плече его зеленела хвоя, словно вышел Мажук к Саньке, продираясь сквозь чащу - как тьма, как сердцевин­ная суть ее.

- Крыша у сарая обва­лилась, дядя Тимофей, по­править мыслила. Сам зна­ешь, как живем с матерью, в беде по уши сидим, горем только и счастливы.

- Понимаю, Саня, по­нимаю, - говорил Мажук, и ноздри его опасно тем­нели, как змеиные дупла, и по-волчьи опасно горе­ли глаза. - Все в нужде, все в неустроенности, однако всем не посочувствуешь, всех не оплачешь.

- Прости, дядя Ти­мофей.

- Ну, не у той ты двери топчешься, Саня, не у того окошка милостыню просишь: я не из тех, кто подает.

Мажук достал из гали­фе платок, промокнул под кепкой раньше срока об­лысевшее темя, голос твердый и прочный, как выстоявшееся дерево:

- Каждый о своем дума­ет и в своей шерсти ходит. Ты в лес с топором да пи­лой шла, свой расчет име­ла, я, тебя выслеживая, свой. Так-то, голубица, так, и вздохами нам с тобой дела не решить. Вздохами не решить. И лопухом тебе от меня не загородиться. На верную тропу выходи, Саня, на иное мысли на­лаживай. С умными у меня разговор умный, а с глупы­ми... С глупыми уже разго­вариваю не я, суд, а у него один разговор - тюрьма али лагерь с колючей проволо­кой. Ты это возьми, Саня, в память: с глупыми гово­рю не я.

(Продолжение следует).