ЛЕСНИЧИХА
Плоское лицо его было в покойницких пятнах.
Он глядел на нее не моргая, зрачки его глаз были похожи на шляпки желудей, и чудилось: прорастут сейчас, разветвятся и станут дубами. Александра зябко поежилась, сказала:
- А ты что же думал, Тимофей, что за зло, что сеял ты жизнь целую, наказан не будешь? Ты же всю жизнь вором был. Скольких баб ты хороших замарал собой, и меня сгубил, отуманил словами бирючьими, походя сломал хворостинку-подростка, а ведь она могла в хорошее дерево вырасти... Так или не так, Тимофей?
- Так, Александра.
- То-то и оно, что - так. Ты виной всему, всех бед моих начало. Ты, как плесень, вполз в меня и опаутинил. Ты разорил, убил мое сердце, ограбил под покровом ночи, а теперь души во мне ищешь?
Свет Александра не включала, и в сумерках ночи, приземковатый, расплывчатый, Мажук и в самом деле казался коряжистым пнем. Глаза его тускло светились в углу, как две гнилушки, и двигались в чащобе бороды губы:
- Прости ты мне, Александра, ту ночь в лесу, бес попутал, на девичество и красоту твою польстился, не утерпел, прости. Что нам теперь с тобой тяжбиться? Все уж позади: горело - потухло, зола осталась, стоит ли золу-то перевеивать, Александра?
- Это верно, золу можно бы и не ворошить, да в ней - боль. На дрова- то за дубки жизнь пошла. Или ты забыл это?
- Прости, Александра, - просил из темного угла Мажук. - Ну хочешь, я перед тобой на колени встану?
И в самом деле, кряхтя опустился на пол, встал на колени, протянул к ней растопыренные пальцы:
- Прости, Богом прошу тебя.
Александра, сложив руки под грудью, стояла перед ним, высокая, крепкая в теле, с белой, словно забураненной головой, и голос ее был вьюжным и белым, морозящим у нее был голос:
- Тебе?
- Мне, Александра.
- Простить?
- Прости, Александра, Богом прошу. Земля не держит, выпихивает меня... Каюсь же я, прости, Александра.
- Никогда! За все зло, посеянное тобой на земле, непрощением своим взыщу с тебя. И пусть земля под тобой окаменеет, под иродом.
- Убью я тебя, Александра, - почернел Мажук и стал похож на обугленное молнией дерево...
- Убью, - повторил он и, кряхтя, словно скрипя, поднялся с колен, глаза мутные, как вода весной, когда все грязное со дна поднято.
Александра спокойно встретила его взгляд, сказала:
- Я уж тобой один раз убита, дважды не убивают, - и посмотрела на часы. - Поздно уж, скоро петухи полночные закричат.
- Да, да, - как-то сразу сник Мажук и затревожился. - Я пойду, мне задерживаться нельзя, а ты подумай, Александра, еще, о себе подумай, какая была ты и какая стала: Иван и тот не узнает тебя, ты подумай, а ночью завтра я приду к тебе. Прощай.
И пошел. И прошел от нее близко. И повеяло от него прелью, грибными влажными запахами ночного леса, когда темно и глухо, и только внизу под деревьями невидимые темно дышат папоротники.
От порога Мажук вернулся, прошел к столу:
- Есть я у тебя не буду, Александра, поздно уж, скоро и верно петухи закричат, уходить пора, но в дорогу возьму. Кречету дам, пусть поест пес.
Прижимая каравай к груди, Мажук отхватил от него горбушку, поднес к бороде, подышал:
- Хорошие ты хлебцы печешь, Александра. Клавка такие не умела печь.
Он посыпал горбушку солью, сунул в карман. Кинул у порога на тускло поблескивающую лысину фуражку, вышел в сени. Уходя, он резко ударил дверью, Александра вздрогнула и очнулась: во дворе, возвещая о полуночи, захлебисто кричал петух. Часы на стене показывали двенадцать. За окошком в белесой глуби небес тлели звезды. Вся дрожа, Александра дернула ниточку выключателя и остаток ночи досыпала при мягком, приглушенном свете торшера.
День Александра провела в лесу, следила за порубкой в седьмом квартале, а ночью, едва сомкнула глаза, к ней опять постучался Мажук, и она встала с кровати, чтобы открыть ему.
Как и в прошлый раз, Мажук прошел в передний угол. Сидел в нем, весь растворившись во мраке, только глаза его зелено, как у волка, светились. Он говорил, что в Александре ничего уже не осталось от той Саньки, что, словно русалка, привиделась ему однажды ночью выходящей из речка, из белых туманов, что набралась она от леса чего-то темного, чащобного, потому и не узнал ее на базаре Иван и не признает Кречет...
Он ушел, но на следующую ночь пришел опять. Он стал ходить к ней из ночи в ночь. Приходил, вешал у порога фуражку, проходил в передний угол, садился и тут же растворялся в темноте, и только глаза его светились из мрака, выкарауливали ее - все еще выкарауливали, стерегли.
Александра наведалась к Арефьевне, пожаловалась ей:
- Ходит ко мне Тимофей по ночам. Только лягу, стучит в окошко... Извел совсем, ночи бояться начала.
- Господи, - закрестилась тоненькой высохшей ручонкой Арефьевна. - Страхи-то какие! Это чего же он от тебя, девонька, хочет, леший косматый?
- Чтобы я простила его.
- И только-то!.. Да ты прости ему, милая, ведь ваше с ним горе сколь лет на одном полозу ехало. Наберись милосердия и прости ему, окаянному.
- Да я уж готова простить, Арефьевна, и думаю днем-то: придет он и прощу, пусть уж не мается, ладно, а как увижу его, мерзостного, да как вспомню жизнь свою с ним, вытянувшуюся на длинную в тридцать лет ночь, и не нахожу прощения в себе. Ведь он меня, Арефьевна, всю до донышка выхлебал. Ненавижу его, именно ненавижу.
- А ты в церковь съезди, голубушка, на помин его души свечку поставь, помогает, - присоветовала Арефьевна, приохивая и жалуясь на боль в пояснице, и долго Александру, уходящую от нее, благословляя, крестила щепотью в спину.
Ехать в церковь Александра не собиралась, потому что в Бога не веровала, но когда Мажук навестил ее той же ночью и пообещал прийти на следующую, поехала.
Своей церкви в Марьевке не было, покровской старушки пользовались. Была в ней один раз Александра, давно еще, в девчонках. В пасхальную неделю было это. Задрали у них двух овец волки, две и было всего, и обеих сгубили в загородке под лапасом. Повезли они их с матерью на тележке на базар в город да по пути- то, проезжая Покровку, и завернули в церковь: матери помолиться хотелось да службу послушать.
Вошли они. В церкви - люди, много людей, и все межой поделены: к одной стороне - бабы, к другой - мужики. Положено так, это Александра потом узнала от матери.
Прижались они к своей бабьей половине, мать крестится, шепчет что- то, а Александра, тогда еще Санька босоногая, слушает, оглядывается вокруг, интересно ей, никогда ничего такого не видела. Особенно запомнился Саньке батюшка: животистый, риза от колен будто на гору взбегает, при большой бороде и весь в волосах. Помахивает бронзовой кадильницей на цепочках, дымит пахучим ладаном, поет что-то, а вокруг все крестятся да подтягивают:
- Господи, помилуй, господи, помилуй.
А в чем они провинились перед Богом и от чего Бог должен миловать их, не говорят, и оттого их причитания кажутся Саньке особенно жуткими. Стоит она, оглядывается вокруг, на свечи да на иконы дивится - сколько! А мать на коленях возле Саньки стоит, крестится, кланяется и себе прощение у Бога просит:
- Господи, помилуй...
И не знает Санька – за что? Может, за то, что нашла ее, Саньку, в крапиве, а не на базаре купила... А на что, на какие шиши ей покупать было, когда не было и нет у них ничего? Было две овечки, и тех волки порезали, разве Бог не знает об этом?
А мать гнется головой к полу, просит:
- Господи, помилуй, - шипит на Саньку снизу: - Молись и ты, Санька, становись на колени и клади крест на себя.
Встала Санька, собрала пальцы в щепоть, крестится, как это все делают, губами шевелит. Молитв она не знала, да и молиться ей тогда еще не о чем было, и потому она просто стояла на коленях, тыкала в лоб, в живот и в плечи собранные в щепоть пальцы, шевелила похолодевшими от непонятного страха губами и низко кланялась, до самого пола, вдыхая идущий от него запах потных человеческих тел и пыли,
- Господи, помилуй, - хотя и не знала, за что он должен миловать ее, потому что не было еще у нее вины перед Богом.
Сейчас бы Александра нашла о чем молиться и за что прощения просить, да не было у нее привычки носить свою беду в церковь, да и не верила она в Бога, но Мажук донимал ее, а Арефьевна советовала: «Съезди», - и она поехала.
Александра оставила оседланного коня у ограды, бросила в кепку сидящему на паперти юродивому мелочь, вошла в храм. В церкви было пусто и до шепота тихо. Может, безгрешно стали жить люди, не в чем им виниться перед Богом, перед святым алтарем его, и все у них есть, не о чем просить его, и поэтому они перестали ходить в церковь, потому и пусто в ней, всего десятка полтора старушек и около десятка убогих со всех окрестных деревень. Что ж, одним есть что замаливать, другим - о чем просить.
Александра стояла в прохладных сумерках под чутким всеслышащим сводом и смотрела на большую икону: Божья Мать с младенцем. Она как вошла, так и увидела ее, и больше уже ничего не замечала. Вокруг были и другие иконы, много икон, и картины - о сотворении мира, о жизни Христа, о муках ада, но Александра видела только Божью Мать: молодая, красивая, она шла по облакам, прижимая к груди младенца, глаза ее были крупно открыты и смотрели в самую душу - печальные, полные сиротства глаза.
И вдруг Александре показалось, что Божья Мать живая, что она не нарисована, а на самом деле идет по облакам, идет в мир и несет миру дитя свое, и что это дитя - она, Александра, что это ее, Александру, несет Божья Мать на муки в мир человеков, и она это, Александра, распята на большом дубовом кресте, только раны у нее не на руках и ногах, а в сердце.
Ее несли, ее принесли, распяли. Ей вбили в сердце гвозди. И жалко стало Александре самое себя, и почувствовала она на щеках своих слезы, и не стыдилась их, стояла перед святым ликом Матери Бого-человека и плакала, прося у нее прощение за прожитую в темноте жизнь.
- Прости, прости меня, Мати, - шептала Александра.
Только это «прости» - и больше ничего, но ведь Мать знает, за что карать и за что миловать отданное на муки дитя свое.
- Бабушка, - наклонилась Александра к молящейся рядом старушке. - Мне бы покойника помянуть.
- А ты купи, дочка, свечку, да поставь перед Божьей Матерью, да рупь на блюдо положи, да бумажку подай с именем умершего, его и помянут.
Александра сделала все, как учила старушка: и свечку перед Богородицей поставила, и рубль положила, и написала имя на бумажке и батюшке подала, чтобы помянул он в молитвах своих за упокой душу заблудшую, и только когда уже вышла из церкви и садилась на коня, спохватилась, что имя на поминальной бумажке поставила свое.
XXXIV
Приехала Александра домой и узнала от Арефьевны, что умер Охлестышев Юрий Антоныч. Она сперва и не поверила даже, так это было неожиданно и невозможно - Юрий Антоныч и вдруг умер! Он всегда был, и было с ним всегда светло, и как-то немыслимо даже было представить, что он может не быть: с именем его связывалось прошлое Марьевки, ее сегодняшний день, ее грядущее. Он был символом отшумевшего времени и потому казался бессмертным.
Весть о смерти Юрия Антоныча болью вошла в сердце Александры, и она почувствовала, что это теперь надолго: Юрий Антоныч был для нее не просто первым и пока единственным председателем колхоза, но и очень близким, дорогим человеком. Он, даже когда она ушла с фермы, сохранил к ней уважение и за приобретенной возле Мажука суровостью умел видеть чистоту и ранимость ее души, навещал, тревожился, не давал похолодевшему родничку ее сердца зарасти осокой, оберегал от леса, от темных дебрей его, и в той ночи, в которую погрузилась она с безоглядной отчаянностью, был для нее добрым месяцем, и зная, что он рядом и, если она крикнет: «Помогите!» - отзовется, подаст руку, выведет на твердый берег, на верную тропу, зная это, чувствовала себя защищенной.
Он был в детстве. Это он поставил ее мать выпекать во время войны для колхоза хлебы и тем уберег ее от голода, а возможно, и от смерти... Он был в юности. Это он, приходя к ней на ферму в самую трудную пору, умел зажечь ее радостью жизни. Не растеряться в час беды ведь тоже надо уметь, и он учил ее этому. Он был и позже, когда она была с Мажуком. Он уберег ее, не дал прорасти в ней злосердию, нелюбви к людям.
И вот теперь его не было.
И Александра чувствовала себя осиротевшей. После матери смерть Юрия Антоныча была для нее самой большой утратой... Она пустила коня пастись, наскоро убралась во дворе, надела тихое, подходящее случаю платье, набросила на плечи черный с красными цветами плат и пошла.
Она не повязала волосы, шла с открытой седой головой. Она как бы несла ее, повинную, на последний, посмертный суд его. Она шла к человеку, которому была многим обязана в своей жизни, которому была обязана даже сохранившимся в душе солнцем.
(Продолжение следует).
- О здоровье, а также - доступности и качестве медицинской помощи
- Глава г. о. Чапаевск Д. В. Блынский: Развитие города зависит от роста населения
- СТАРАЕМСЯ, ЧТОБЫ УЧЕНИКАМ БЫЛО ИНТЕРЕСНО И КОМФОРТНО
- БЕЗОПАСНОСТЬ ЛЮДЕЙ - ОДИН ИЗ КОМПОНЕНТОВ КАЧЕСТВА ИХ ЖИЗНИ
- НАША СЛУЖБА И ОПАСНА, И ТРУДНА
- ИЗ БОКСА - В ТАНЦЫ!
- НА ПЕРЕДОВЫХ РУБЕЖАХ
- МАМОНТ ИЗ СЕМЬИ СЫРОМЯТНИКОВЫХ
- Все интервью