Газета г. Чапаевска Самарской области
Газета для тех, кто любит свой город

ЛЕСНИЧИХА

3 апреля 2013 года

Пустыми, обобранны­ми вернулись они домой. Дотащилась мать до ле­жанки своей, села на постилушку, проскрипела сквозь сцепленные зубы:

- Кобель владычный. На всех зверей сразу по­хож. Чтоб тебе, когда ум­решь ты, в земле места не оказалось, чтобы твои кости земля наружу вы­кинула...

Раскосмаченная, пока­чивалась мать на лежанке, стонала, растирая намятые ноги ладонями, а Санька жалась к ней сбоку, дерга­ла за рукав кофты:

- Мама... Мама...

- Не плачь, дочка, - обняла ее мать. - Побе­реги слезинки для своей беды, пригодятся. - На­клонилась и схлебнула трясущимися губами с ее щек самокатные росинки.

За окошком черно стояла ночь. В лесу кри­чал филин, и лес, ухая, повторял его крик, лохма­тый и темный, и чудилось, что так будет теперь все­гда - темно и лохмато, с жутким в лесу криком.

С той осенней ночи и вошел Мажук в сердце Саньки немыслимым страхом, и всегда пред­ставлялся ей бродящим в ночи возле леса с ружьем и собакой, и там, где на­ступает нога его, пере­стают цвести цветы и ра­сти травы, и лес встает за ним черно и коряжисто.

Кто охотится на вол­ков.

Кто на зайцев.

Мажук охотился на людей - так представля­лось Саньке, и она боя­лась его больше, чем ле­шего в лесу, русалку в речке, домового под печ­кой и, если случилось встречаться с ним на ули­це, обходила далеко сто­роной или ныряла в чью-нибудь подворотню. Чу­дилось, остановится Ма­жук, поманит пальцем:

- Иди-ка сюда.

И будет смотреть на нее зелено-хвойными, дремотными, как лес в жаркий полдень, когда все прячется в тень и только кобчик кричит истомленно - пи-ить, пи-ить! - да вечно настороженная сорока предупреждает об опасности - глазами.

Мажука Санька боя­лась, а детям его завидо­вала: ели они всегда досы­та, одевались чисто. У Таньки с Валькой всегда были цветные платьишки, чулочки городской вязки, сандалики. Да и Сережка лучше других мальчишек в Марьевке ходил - без зап­латок. И хоть были Сань­ка с Валькой одно время подружками, в гостях у нее Санька не была ни разу - боялась Мажука. Боялась она его, когда была ребенком, боялась и когда выросла, но на по­кражу все-таки решилась: без сарая в зиму не пой­дешь, а с овцами и козой в избе зимовать не будешь.

Хочешь не хочешь, а идти надо.

Х

В лес Санька поехала перед обедом. Взяла у Мякишевых тележку, у них же и ножовкой разжилась, топор у них с матерью был свой, Яков только пото­чил его на каменном ко­лесе под лапасом. Варька отговаривала:

- Не ездила бы ты, Саня. Выстережет, и не услышишь, как подкра­дется. Накличешь беду на себя.

- И так вся в беде, бедее уж и не бывает, - от­шутилась Санька.

А сердце ныло.

Пугало неведомое.

Санька упрятала пилу с топором под дно тележ­ки, привязала их там об­рывком веревки к подуш­ке оси, выкатила тележку со двора на улицу.

На улице - солнышко.

Вдоль изб в палисадни­ках - клены, березки, то­поля. Так уж повелось в Марьевке: рождается ребе­нок, и в его честь отец са­жает перед избой деревце.

Напротив в палисадни­ке у Гаюкиных - тополь. Гаюкины посадили его, когда родился Гриша. Ког­да родился Ваня, Гаюки­ны посадили кленок, а когда родилась Вера - че­ремуху. Вера девчушкой еще утонула в речке, а че­ремуха ее выросла и по весне цветет, а Гриша же­нился, купил себе избу, и у него в палисаднике уже два деревца - тополек и сосенка.

Перед Санькиной из­бой в палисаднике - бе­резка.

Ее посадила мать, ког­да родилась Санька.

По ночам березка заг­лядывает в окошко, чтобы посмотреть, как уставшая после фермы спит Санька на деревянной кровати под стареньким лоскутным одеялом.

Скоро Санька выпор­хнет из родного гнезда, ждать осталось недолго: осенью Ваня придет из армии, и они поженятся, и Санька перейдет жить к Гаюкиным, березка ее оси­ротеет, но зато там, где будет жить Санька, подни­мутся с годами и зашумят листвой новые деревья.

Их с Ваней палисадник будет самым зеленым в Марьевке.

Ваня скоро приедет.

Ждать осталось немно­го: если считать на меся­цы, всего четыре месяца, а если на дни... Нет, дней получается много, и на дни лучше не считать.

Санька шла, толкая впереди себя тележку. Было тихо, и скрип колес повторяло живущее меж­ду домами эхо. Санька шла открыто, не таясь, и не таясь вернется домой: Санька едет за сушняком и привезет сушняк, сейчас за ним все ездят, едет и Санька.

За дубками она поедет ночью.

По темной поре.

Когда все будут спать.

Сейчас она только на­пилит, приготовит их, а ночью съездит и привезет. Ночью она будет таиться. Ночью она поедет не до­рогой мимо избы Мажука, а прокрадется вдоль реч­ки к Лысой горе, а дальше глубоким оврагом почти до самого леса, чтобы Ма­жук не выследил ее.

И Мажук не высле­дит ее.

Санька уверена в этом.

И Мажука перехитрить можно.

В лесу было пестро и таинственно, о чем-то своем пели птицы, густо и зелено шуршали дере­вья. Пахло разогретыми травами и вызревшей клубникой.

У первой же просеки Санька свернула вправо и ушла далеко, до середины квартала, чтобы не слыш­но было от дороги, как она пилит дубки и обру­бает с них топором сучья. Тележку она с просеки уб­рала, спрятала среди дере­вьев, насобирала и поло­жила возле нее беремя ко­ряжистых сучьев: если на­бежит Мажук, пусть видит - Санька берет опаль, доз­воленное берет, на хоро­шие деревья не покушает­ся, понимает, что этого делать нельзя, лес госу­дарственный, его беречь надо, не для одной Сань­ки посажен.

Лежалая прошлогод­няя листва пахла сухой пре­лью. Неподалеку на берез­ку неуклюже и грузно опу­стился коршун. Клюв его был красно распахнут, кор­шун дышал всем телом сразу и хищно озирался вокруг. Увидев Саньку с топором и пилой в руках, коршун обронил известко­вую кляксу, приседая, от­толкнулся с ветки, поднял­ся, колыхая крыльями, в небо и пошел чертить в нем широкие круги, выс­матривая добычу.

Осторожно отводя от лица ветви деревьев и бо­ясь наступить на ломкие, хрумкие, лежащие под но­гами старые сучья, Сань­ка углубилась в чащу, выб­рала дубок, оглядела его снизу доверху, осталась довольна: не толстый, но и не тонкий, прямой и ве­ток мало, как раз такой ей и нужен, хорошая перекладинка будет.

Санька бросила топор.

Притоптала вокруг дуб­ка подрост, чтобы не пу­тался под рукой и чтобы можно было пониже взять, под самый корень, присып­лет после землей, выровня­ет, и никто даже не догада­ется, что здесь стоял дубок, а подрост выпрямится, ког­да уйдет она, и даст начало новому дереву.

Санька продумала все.

Санька лесу вредить не будет.

Она присела возле дуба, прилаживаясь к нему с пилой, как вдруг услыша­ла писк. Подняла голову. В развилке ветвей серело гнездо зяблика.

«Ишь ты, где пристро­ились», - уважительно подумала Санька и, подо­брав топор, перешла к соседнему дубку: зачем разорять счастье, пусть живут птицы, растят птенцов, земля большая, можно на ней жить и не обижать друг друга.

Санька опилила дубок со всех сторон и, когда за­шатался он, готовый упасть, охватила его, при­няла на грудь и, боясь на­шуметь, осторожно пере­бирая по стволу руками, уложила на землю. Затаи­лась, по-звериному чутко прислушиваясь - не оклик­нет ли кто от просеки.

Все было тихо.

Санька подняла топор, взмахнула им и - чак! - сру­била ветку и вжала от стра­ха голову в плечи: эхо да­леко разнесло по лесу го­лос топора.

Нет, лучше опиливать сучья, чем обрубать, пусть это дольше, зато надежнее, и Санька, убо­явшись быть услышан­ной, отложила топор. Она опилила с дубка все вет­ки, отмахнула вершинку, снесла и положила меж­ду двумя березками. Про­кралась к просеке погля­деть - не появился ли кто поблизости.

Просека чисто и зеле­но убегала в оба конца, не грозя никакой опаснос­тью. Санька постояла у края ее, дыша скопившим­ся между деревьями жа­ром, отерла рукавом пот с лица, вернулась в чащу, высматривая, какой из дуб­ков пилить теперь.

При каждом шорохе она вздрагивала.

На время затаивалась.

Вслушивалась.

Но слышала лишь шо­рох листьев. Всматрива­лась, но видела лишь сум­рачно стоящие вокруг де­ревья да струящиеся меж них пучки ломких солнеч­ных лучей.

Закричала сорока. Мо­жет, потревожил кто, а может, так просто, надое­ло молча сидеть на дере­ве, взяла да и крикнула, а Саньку сразу так и прожег страх до самых пяток, даже пилу обронила, и она с тонким стоном ударилась о землю у босой ноги. Во­рона каркнула черно и коряво, и голос ее хрипу­че покатился по лесу, и деревья как бы расступи­лись, пропуская его сквозь себя - дальше, дальше, пока он не затих где-то в отдалении. Шумно и неле­по запурхала сова.

У Саньки появилось вдруг ощущение, что она не одна, что рядом есть кто-то - следят чьи-то гла­за из-за деревьев... Движе­ние вроде почуялось, и в глубине леса угадывалось чье-то дыхание.

Санька затаилась.

Подождала.

Но больше ничего не было слышно.

Выбралась к просеке - и на ней никого... А дере­вья вокруг шуршат - ш-ш- ш! То ли от беды остере­гают, то ли беду прячут, как узнаешь, только слы­шишь - шуршат. Э-эх, знать бы, о чем шуршат деревья. Но ведь сколько ни стой, а дело делать надо, за тебя его никто не сделает.

Санька еще раз окину­ла тревожным взглядом чисто убегающую в оба конца зеленую просеку, вернулась в чащу. Выс­мотрела очередной дубок, отоптала подрост, присе­ла и пошла водить сопя­щей пилой: к себе - от себя, к себе - от себя.

Нижняя губа прику­шена.

Глаза боязливо огляды­ваются.

И слух напряжен.

К себе - от себя, к себе - от себя, как громко и как долго... А коршун все ви­сит над лесом, все еще ка­раулит чью-то душу, чер­тит беззвучные круги в си­неве неба, и не покидает ощущение, что рядом кто- то есть, кто-то следит из- за деревьев.

А может, когда вору­ешь, такое ощущение бы­вает всегда?

Может, это бродит по­близости и тревожит тебя твоя на время забытая со­весть: ведь не свое же бе­решь, не за своим приеха­ла. А где оно, твое-то? Только и есть у тебя, что твои не знающие отдыха руки, да и те взял колхоз, ничего не давши взамен, даже сытого куска хлеба.

К себе - от себя.

К себе - от себя.

Восемь дубков спили­ла Санька и уложила меж­ду березками, присыпала старьем, чтобы не увидел кто, спиленные ветки раз­несла и рассовала по чаще и только после этого заня­лась поджидающей у про­секи тележкой: набрала сушняку, увязала покреп­че и привычно встала в скрипучие оглобли.

Идет Санька, давит прохладную траву босыми ногами, а сердце постуки­вает, сердцу все еще страшно - не далеко еще от порубки-то ушла, при­цепиться еще можно, и лишь когда выбралась из леса на степную дорогу, успокоилась, задышала ровнее и даже посмеялась над собой: зря тревожи­лась, пугала себя разными страхами, обошлось все, осталось только привезти.

Но это Санька сделает ночью, когда Мажук будет спать.

Уж она укараулит, ког­да уснет он.

Она не глупая, зря рис­ковать не будет.

Было жарко и легко, жарко от солнышка в небе, а легко от сознания, что лес и все страшное, что таит он, позади, что вокруг выстелились, на сколько хватает глаз, поля - хлебные, просторные, человечные...

Вдруг справа упал в траву с неба коршун с на­целенными вперед лапами и тут же взлетел и, тяжело взмахивая крыльями, по­тянул над полем к лесу, в когтях у него извивался и безумно кричал зайчонок.

Санька вздрогнула и, шлепая босыми ногами по теплой пыли, быстрее по­катила свою топырящую­ся сучьями тележку.

Лес молчал. И молча­ла степь.

И спряталось за набе­жавшее облако солнце, и только пух одуванчика лег­комысленно и бело реял над дорогой. Прибежав­ший от леса ветер пах горькой осиновой корой. В недобром предчувствии томилось сердце.

XI

Остаток дня Санька жила в предчувствии беды. Появившееся в лесу ощу­щение, что за ней следят, не покидало и дома. Хле­бала щавельные щи из гли­няной миски, а сама то и дело оглядывалась на дверь: чудилось - прячет­ся кто-то в сенях, карау­лит ее. И на ферме было то же ощущение: есть кто- то, подглядывает, следит. И только когда поехала перед вечером за водой к речке для запарки, успоко­илась... У осокоря стоял Мажук и поил коня, потом вывел его на луг, стрено­жил, пустил пастись, а сам, забросив за спину уз­дечку, поплелся домой, оря изо всей мочи: Любимый город может спать спокойно, И видеть сны, и зеленеть среди весны. Мажук пел плохо, со­всем плохо - хрипел, фаль­шивил, но песня его при­несла Саньке радость: трезвым он петь не отчаи­вается и, если поет, значит, пьян и с вечера, как все­гда, когда бывает пьян, по­кричав на жену, завалится спать, в лес больше не по­едет, и, значит, дубки мож­но привезти уже сегодня - самое подходящее время.

Уходя все дальше и дальше по лугу, Мажук орал о любимом городе, и его дурацкий, нелепый го­лос стелился по Саньки­ной душе бархатом, позы- вал и ее на песню. Санька легко дочерпала бочку, прикрыла ее зев ведром, уселась поудобнее и, дер­нув вожжи, пела:

Летят утки, летят утки И два гуся.

Кого люблю, кого люблю,

Не дождуся.

Она пела и на ферме, таская ведрами воду в ко­тел, и когда шла домой, пела и дома, счищая коса­рем с крыльца куриные отдавыши. Только что при­гнали стадо. За околицей в серой паутине сумерек угасал маятный день.

 

(Продолжение следует). 

Комментарии (0)