КАРТОШКА

Случилось это летом, в августе. Дни становились короче, и солнышко уже не так щедро отдавало теп­ло. На огородине почти созрели все овощи, и люди готовились к сбору урожая.

Толяну не спалось - хотелось есть. В животе урчало. Да еще после вче­рашней выпивки во рту было сухо, в висках болез­ненно пульсировало. Его бил озноб. Ворочаясь на кровати, он беспокойно поглядывал в окно. Ночь выдалась светлая, и это раз­дражало Толяна, вызывая смутное чувство тревоги.

Наконец голод переси­лил страх, он поднялся со своей лежанки и прошел­ся по темной комнате. Электричества в его избе давно не было - отрезали за неуплату. Поэтому молчал и старый телеви­зор, и радио, и в итоге свя­зи у Толяна с внешним миром не было. В селе люди пользовались газо­вым отоплением, но газ в дом его не поступал уже несколько месяцев по той же причине. Сейчас, ког­да на дворе показывало плюс двадцать, он не ощу­щал своего плачевного положения, но впереди ждала лютая зима, и как ее пережить, Толян ста­рался не думать.

Он был когда-то же­нат, имел двух дочек, но семья давно распалась, и жил Толян один-одинешенек, всеми забытый и заброшенный. Сестре Ка­терине он тоже стал в тя­гость - висел как гиря на шее. Кому же понравится вечное попрошайниче­ство, похмелки да отход­няки?! Как человек, То­лян был мягкий, поклади­стый. Женка по первой несколько раз захаживала, веря его клятвам. Все оду­маться просила. Да где там, затянула трясина! Вскоре опять Татьяна па­ковала чемоданы. Даже собака сбежала от беспут­ного хозяина с голодухи.

- И кому ты, Толян, нужен? Да никому, - пья­но рассуждал приятель по несчастью. - И я никому не нужен. Бобыли мы с тобой, Толян. Твоя тебя бросила и меня моя бро­сила. Ну и  с ними! Не тужи, Толян! Мы еще им покажем!

Толян пропил в доме почти все, что не успела забрать жена. Осталась лишь рухлядь кровать, шатающийся стол и табу­рет со сломанной нож­кой. Телевизор и радио «помнили старого деда», поэтому даже за бутылку никто не брал. Из вещей тоже ничего не было - новых не покупал, а ста­рые давно сносились. Хо­дил Толян в рубахах и портах, которые ему по­давали Христа ради, и за­нашивал до того, что они теряли свой естествен­ный цвет.

Лежанка его была зас­тлана лоскутным само­дельным одеялом, остав­шимся от матери, и каким- то тряпьем, неизвестно от­куда взявшимся.

Как попал он в такую беду, и сам объяснить не мог. Не удалась жизнь.

А все начиналось ког­да-то хорошо.

Был Толян высокого роста, статный и в прида­чу к этому еще имел при­ятный баритон. Соберет­ся, бывало, со своим зака­дычным другом Серегой в клуб, девки все глаза про­глядят. Лучше их двоих никто не пел. Ни одна ху­дожественная самодея­тельность без Толяна и Сереги не обходилась.

Чуб у Толяна кучеря­вый, фуражка с алым цвет­ком чуть набочок, сапож­ки хромовые со скрипом! Как развернет гармонь да выдаст народу со сцены: «Ехал цыган на коне вер­хом...». А сам - ни дать ни взять цыган!

Иль вправду играла в нем цыганская кровь, но недомовитым хозяином оказался, все по друзьям шастал. Завел семью, да гнала его от жены и детей какая-то сила.

Нет уже теперь в жи­вых Сереги - врезался на мотоцикле в столб, на­прочь разбив свою буйну голову. А Толян...

Нещадно прошлось по нему время! От былой отчаянной цыганской красоты только и оста­лись поседевшие кудри и черные глаза, да и те дав­но потеряли искринку и смоляной блеск.

Без малого шестьдесят лет живет в селе Толян. Хорошо, по молодости пенсию сумел заработать, трудясь на вредном про­изводстве близлежащего города. Пенсии сейчас хватало на неделю раз­гульной жизни, а потом - выживание.

Чтобы как-то прокор­миться, пристрастился То­лян ходить за реку по гри­бы да ягоды, а еще по чу­жим огородинам шарить, что вызывало резкое осуж­дение односельчан.

Вот и этой ночью ре­шил он накопать тайком картошки у Витьки Шоро­ха - соседа по дому, сварить на костре и утолить голод, который буквально валил его с ног. Толян уже ни о чем не мог думать, кроме еды. А тут еще сестренка выгнала, не дала денег: «Сколь можно, Толян? Вон мужики горбатятся за кусок, а тебе вынь да вы- ложь! Опять пенсию про­пил?! Хошь обижайся, хошь нет - вот тебе Бог, а вот порог!». И выпроводи­ла с крыльца.

С Витькой Шорохом он когда-то учился в од­ном классе, даже какое-то время за партой вместе сидели.

Витька, в отличие от Толяна, был маленький и рыжий. Особым умом не блистал, но в школе был угодливым, послушным. Толян же, напротив, все время вляпывался в какие- то истории, однако с ним было весело и интересно, и вокруг Толяна всегда кру­жились ребята и девчата. Потом выяснялось, что Витек играл не последнюю роль в хулиганских выход­ках соседа по парте, но по­падало за все Толяну, а Витька всегда в стороне - не виноват. Поэтому и имел прозвище Шорох, которое приклеилось к Витьке за его тихушный характер, за проделки не в открытую, а исподтишка.

Они даже дрались не­сколько раз, но Толян пер­вый шел на мировую, так как долго зла не помнил.

Парнями они вместе ходили на улицу. Если за Толяном половина села девок бегало за его жгучую красоту и легкий характер, то Витьку обходили вни­манием.

Прошло время, а он внешне так и остался не­доростком, не обретя с возрастом мужественнос­ти, никогда не брился, так как растительность на его лице напрочь отсутствова­ла, и голос был тонкий, писклявый.

Но, поди ж ты, устро­ился в жизни - имел хо­роший дом, крепкое хо­зяйство. Одним лишь, как казалось Витьке, Бог об­делил его - не уживались с ним бабы. Которую уж по счету приводил он в свой богатый дом, да дол­го не задерживались жен­ки - давали деру. Погова­ривали, жесток был и скуп не в меру.

То ли потому, что не­людим был этот неказис­тый мужичонка, малораз­говорчив, скрытен, завис­тлив, не любили его и на селе, сторонились, в дом к нему, кроме брата Ива­на, никто не ходил, да и он ни к кому в гости не захаживал. Как будто была внутри его какая-то чер­воточина, не дававшая жить с людьми открыто, по-доброму.

С Толяном же судьба связала Витьку накрепко - их дома, доставшиеся пос­ле родителей, стояли ря­дом. Когда Толян все чаще стал выпивать, приводя в разор свое хозяйство, Вить­ка пошел в гору - двор на­полнился скотиной, новые сараи сладил, баню. Его дом на фоне разоренной избы соседа гляделся осо­бенно статно. Витька, за­мечая это, словно и сам выше ростом становился. К его рукам прилипало все, что плохо лежало. Да толь­ко веселья и блага семье это не прибавляло.

Жены от двух соседей - Тольки и Витьки - ушли почти одновременно. То­лян, оставшись в доме один со сверчком, тужил недолго, а, устроившись на хромом крылечке, выдавал коленца на гармошке, ко­торую еще не успел про­пить. Слышали это сель­чане, улыбались, жалели и безнадежно махали в его сторону рукой: «Про­пал паря!». А хохол Сте­пан, живший неподалеку, вздыхал: «Какой гарный хлопец был!».

Витьку же музыцирование соседа приводило в бе­шенство.

Когда Толян совсем спился, Витька как-то даже помягчел к опустив­шемуся соседу, иногда звал к себе помочь по хо­зяйству за стакан бормо­тухи - огород убрать или борова завалить. Звать звал, да побаивался черно­го Толянова глаза. Только и винил его во всех своих бедах. Пропадет курочка - Толян украл, занеможет телок - Толян порчу на­вел! С ним говорил всегда снисходительно-высоко­мерным тоном.

К шестому десятку у Витьки появился авторитет - маленькое брюшко, а подслеповатые свинячьи глазки из-под рыжих рес­ниц по-прежнему бегали беспокойно и суетливо. До коликов в груди ему хоте­лось слыть по селу поло­жительным во всех отно­шениях. Алкоголь он и раньше мало употреблял, а тут даже курить бросил и сумел обзавестись но­вой женой.

Толяну на просьбы выручить деньгами Витька почти всегда отвечал стро­ками известной басни: «Ты все пела? Это дело: так поди же, попляши!».

Новоиспеченной хо­зяйке говорил, подавляя самодовольство: «По­слал же Бог соседа! Смотри, Клавдия, кабы не спер чего!».

И как в воду глядел! Именно его, шороховской картошкой, решил раз­житься Толян в ту злопо­лучную ночь.

- Огородина у него большая, не обеднеет, - думал Толян, выходя во двор. На шум шагов залая­ли собаки.

Взяв лопату, он, кра­дучись, поспешил к Витькиному огороду. Лихора­дочно выбирая кусты по­крупнее, стал копать, запи­хивая в мешок большие сухие клубни. Когда же мешок уже достаточно на­полнился и ласкал руку своей тяжестью, вдруг на Толяна кинулась с лаем Витькина собака.

Не успел он сообра­зить, что к чему, как его скрутили прибежавшие на лай хозяева.

Толян почувствовал острую боль в голове, по­том на его тело градом по­сыпались удары тяжелыми предметами.

Толян уже и не пытал­ся сопротивляться, а толь­ко, лежа, прикрывал голо­ву руками. Собака продол­жала набрасываться на брюки. Ему казалось, что луна хохочет диким смехом прямо в уши.

- Картошечки захотел, сволочь! Сейчас я тебя до­сыта накормлю, - свиреп­ствовал Витька, избивая лежачего еще и ногами. Словно с цепи сорвался! Все зло, накопленное го­дами, обиды на сбежавших жен и односельчан, разом всплывшие в голове, он вымещал сейчас на одном человеке, покусившемся на его картошку. В эту ми­нуту он был настоящим Витькой Шорохом, каким не знала его ни одна душа. Даже брат отшатнулся, когда он стал забивать са­мый большой клубень кар­тошки в рот, разрывая губы потерявшему созна­ние Толяну.

- Жри, гадина! Ты у меня кровью харкать бу­дешь, - не унимался Ви­тек. - Братан, тащи цепь, как пса позорного прику­ем, чтоб до утра не уполз, гнида!

Ненависть застила ра­зум Витьки. Опомнивший­ся брат еле оттащил Вить­ку от неподававшего при­знаки жизни Толяна: «Будя тебе, будя! До смерти ведь забьешь, дурья башка! Че­ловек, как никак!».

Когда Толян очнулся, все тело горело, словно было объято пламенем. Язык прилип к небу, и страшно хотелось пить. С трудом освободив рот от картошки, сплевывая кро­вью, Толян попытался по­шевелиться. Его прошило болью, словно электри­ческим током. Голова кру­жилась.

- Ползти, ползти отсю­да, - твердил себе Толян, распластанный, изо всех сил стараясь двигаться.

Вдруг он почувствовал, как на его правой ноге на­тянулась цепь и не дает пол­зти дальше.

Толян делал неимовер­ные усилия, чтобы освобо­диться, снова и снова пы­таясь уползти с проклято­го места. Все было тщет­но. Толстая цепь держала крепко. Силы покидали его, и он проваливался то и дело в бездну.

Вдруг он себя увидел ребенком, бегущим по широкому полю, а ро­машки и васильки выше его головы.

- Толя, сынок, вечерить идем, - слышит он голос матери, - на, мо­лочка попей!

Толян пьет, а молоко бежит по подбородку, шее, рубашке.

Он очнулся и почув­ствовал, что рубаха на нем действительно мокрая. Взглянув на себя, увидел на светлой материи бурые пятна крови.

И снова все смеша­лось в голове - табун ло­шадей бежит прямо на него, топчет, топчет, и нет этому конца.

- Картошечки захотел? - услышал Толян злобный голос, который повис в воз­духе над ним, приняв вол­чий облик.

- Мама, - простонал он, - как мне больно!

И в тот же миг опять почудилось ему, что он с мамой в Божьем храме. Кругом много свечей и пахнет сладко! Воск свечей тает, и капельками стекает вниз, застывая в причудли­вых формах. Ангелы спус­каются откуда-то сверху, касаются его щеки своими нежными крылышками. Все улыбаются ему, а он прикрывает глаза от лью­щегося яркого волшебно­го света.

- Молись, сынок, - шеп­чет на ушко мама, - Гос­подь милостив!

- Прости меня, Госпо­ди! - прохрипел тяжело Толян, шевеля потрескав­шимися губами и устрем­ляя свой взор в звездное небо, путая привидевше­еся с явью.

Вдруг к Толяну, нахо­дящемуся в глубоком забы­тье, приблизился огром­ный шар луны, который стал медленно таять и, пре­вратившись в огненную точку, погас совсем.

Это было последнее видение в его помутненном сознании.

Наутро, чуть солнце забрезжило на востоке, Витька подошел к своему пленнику. Толян лежал недвижимо, уткнувшись лицом в землю. Витек тря­сущимися руками перевер­нул похолодевшее тело и отпрянул в испуге - лицо с запекшейся кровью было обезображено, в полурас­крытых глазах Толяна зас­тыло невыразимое страда­ние.

А рядом лежал пустой мешок с рассыпанной по земле картошкой!

На поминки сестра Ка­терина наварила много картошки и, утирая слезы передником, все причита­ла: «Поешьте, люди, за моего братца! Больно он ее хотел перед смертью!».

Через полгода дело по убийству Толяна было зак­рыто за недостаточнос­тью улик. А Витек успо­коился, даже машину но­вую купил.

Только вскорости ушла от него очередная, четвер­тая жена.