АЛЕКСАНДР ГРОМОВ "ЕСЕНИН И ПЕТЯ"

Рубрики

Архив новостей

апрель 2024

пон	втр	срд	чет	пят	суб	вск
1	2	3	4	5	6	7
8	9	10	11	12	13	14
15	16	17	18	19	20	21
22	23	24	25	26	27	28
29	30

АЛЕКСАНДР ГРОМОВ "ЕСЕНИН И ПЕТЯ"

8 октября 2014 года

(Продолжение. Начало в номере за 1 октября).

Подошел профессор, поздоровавшись, потер одна о другую руки и поежился:

- А говорили, дождь будет… - и столько разочарования было в его голосе, что невольно мелькнуло в голове: «Ну и денек начался…».

- Будет еще, - утешил Миша. - Когда пускать-то начнут? Околеем тут.

Это уже была претензия ко мне как старшему группы: успех всегда общий, вина - на начальстве. Хотя чаще бывает наоборот.

- Павел Вениаминович, а чего вы студентов не взяли? - спросил я.

Профессор грустно посмотрел в мою сторону, какое-то время соображая, зачем я задал столь дурацкий вопрос, и, так и не поняв, отмахнулся:

- Да ну тебя, какие студенты… - и стал смотреть на дальний берег Волги, который под ярким солнцем казался счастливым и радостным.

За пять минут до отплытия начали толкать к омику трап, и он по-стариковски заскрипел и заохал. Народ засуетился, у выхода тут же образовалась давка, и трап теперь не скрипел, а ухал и возмущался, грозя вот-вот опрокинуть толпу. Но граждане, бранясь и балансируя, по одному пробирались на палубу, а затем, попадая внутрь омика, словно оказывались в другом мире, где не было ветра, а только солнце заливало пространство - и от этого сразу становилось тепло и радостно.

Миша расстегнул плащ-пиджак, бросил кепку на столик и, откинувшись на спинку сидения, прикрыл глаза: может, стихи сочинял, может, просто делал вид, что сочиняет, и не хотел, чтоб к нему приставали. Павел Вениаминович полушепотом рассказывал о том, что находится на грани очередного открытия: ему удалось найти документы про какой-то подвал в Москве, в котором несколько раз бывал Есенин, а этот адрес до сих пор не известен столичным литературоведам. Я любовался проплывающим за окном городом.

Почему я люблю Самару? Могу объяснить, почему люблю Москву с ее затейливыми кривоколенными улочками, на которых так хорошо теряться во времени и пространстве, стоит лишь сделать шаг в сторону от шумных проспектов, и, конечно, люблю за само завораживающее ожидание этого шага из одного мира в другой; я люблю Питер с качающимся на водной глади каналов месяцем и не стесняющимся своей мощи Невским; люблю Париж с его беспечной атмосферой каникул; люблю Уранополис с ресторанчиками у древней башни и отъезжающим на Афон паромом; люблю Пинск, в котором родилась моя жена; я много чего еще люблю на земле и могу сказать за что, но почему я люблю Самару… Я много слышал восторженных слов, когда водил гостей по старым улочкам города и новым проспектам, когда оказывался с ними на набережной или Вертолетной площадке; я ловил эти слова, надеясь, что взгляд со стороны поможет объяснить мою любовь. Но все это было не то. Наверное, это и есть настоящая любовь, когда не знаешь - за что…

- Неужели никто не заглядывал в эти архивы? - отвлекся я от города, чувствуя, что мое долгое молчание становится невежливым.

- В том-то и дело! - воскликнул профессор и снова перешел на полушепот.

- Скажите, - снова прервал я его монолог через некоторое время, - а почему вы решили, что будет дождь?

- А? - растерялся сбитый с рассказа профессор. - Так передавали же…

- Вот ведь понастроили! - буркнул Миша.

Мы как раз проплывали мимо новеньких дач, больше похожих на выставочный комплекс разномастных дворцов. Профессор мельком глянул в окно и согласился:

- Да уж, да уж…

- Зато какая у нас богатая страна, - мне все-таки не хотелось терять солнечного настроения и коснувшейся сердца любви. - Воруют, воруют, а все никак не кончится.

- Да уж… - снова поддержал профессор и повернулся ко мне. - Так вот, эти тетради никто не читал! Я провел в Ленинке безвылазно почти две недели…

Наконец мы стали разворачиваться, за окном поднялись Жигулевские горы. Н-да, это я вам скажу, покрасивее Самары со всеми дворцами вместе взятыми. Но ведь не за красоту же любим? Тогда - за что?..

На пристани нас встречали двое - сотрудница музея Ольга и Петя. Оля зябко сжимала руки и пыталась укрыть свое пышное тело в маленькой курточке, из-под которой, как пламя, выбивалась красная юбка. Казалось, вот-вот - и Оля взлетит куда-нибудь в космос, и дрожит она вовсе не от холода, а от этой уготованной ей впереди неизвестности. Петя же в бушлате охранника и высоких кирзовых сапогах, как всегда, улыбался и двумя руками схватывал и жал руку каждого из нас троих, так что сразу становилось теплее.

До музея идти минут двадцать. Впереди шла Оля и, продолжая прятаться в куртку, рассказывала о достижениях, результатах и небольших проблемах, которые коллектив осилил бы, если бы к музею повнимательнее относились власти. Но ветер уносил ее слова, да я и не особо вникал. Петя шел сзади, словно заботливая наседка, прикрывая нашу группу. Миша несколько раз обернулся к Пете, и я подозревал, что спрашивал про водку, но за Петю я был спокоен: тот порядок знал и до окончания выступления никаких вольностей ни себе, ни кому-то позволить не мог.

Перед воротами музея мы остановились, ветер, растерявший в переулках силу, больше не досаждал, и на солнышке снова стало тепло и приятно. Миша закурил, а мы еще раз залюбовались Волгой. Эти буруны, дальний пологий берег, распахивающий ширь пространства, откуда надвигались грозной силой тучи… А ветер у них, стало быть, в разведке. А тут мы - четыре богатыря. И Оля как ракета на старте. Эпическая картина. Но местным не до эпоса, они к этому привыкли, и Оля, замерзшая Оля, сказала, что пойдет ставить чайник, а Петя произнес:

- Как бы вам не застрять сегодня…

- В смысле? - насторожился профессор.

- Обложит нас после обеда, - кивнул Петя в сторону тучи.

- Не обложит, - Миша отшвырнул окурок и пошел в дом.

Я с профессором двинулся за ним, а Петя задержался, посмотрел, не видит ли кто, поднял брошенный окурок и переправил его в стоявшую у ворот урну.

К двенадцати часам стал подтягиваться народ: несколько женщин без определенного возраста, все в цветастых платках и темных, словно выданных в одной рабочей конторе, пальто. Из местной школы пришли десятка два разновозрастных школьников - все, что имелись на селе. С ними - две учительницы, которые отличались от пришедших ранее женщин отсутствием платков, наличием очков и усталостью, какая бывает в глазах у занимающегося никому не нужным делом человека. Они знали, что из-за неком-плектности школу должны закрыть, а не случилось этого перед учебным годом только потому, что почему-то не смогли выделить школьный автобус или он не доехал, застряв где-то в горах. Но в конце концов автобус найдется, и детей скоро будут возить в райцентр за двадцать километров, а они… Они, наверное, купят такие же цветастые платки и наденут такие же длинные темные пальто.

Автобус из детского дома привез еще двадцать детей. И, как ни странно, именно детдомовские внесли радостную нотку: для них выезд за стены интерната был настоящим праздником, он давал ощущение нечаянной свободы. Они с интересом рассматривали небогатые экспозиции музея, но больше шумели, шутили и играли.

Трудно выступать перед такой разнообразной аудиторией. Но даже если один человек пришел - надо. Потому что любое доброе слово - остается. Дай бог, чтобы оно упало на благодатное сердце. А для этого надо самому делать свое дело искренне, только тогда в ответ откроются другие сердца.

И хорошо потекла у нас встреча, душевно. Ну а когда пришел черед Миши… Я видел, как светлели лица и блестели глаза, и, что замечательнее всего, одновременно у всех - и у взрослых, и у детей, и у детдомовских, и у сельских… Слово касается любой души и преображает всякого человека. А у души нет возраста, сословия и звания…

Вот об этом я и сказал в конце встречи.

Небольшое застолье музейные работники организовали в одном из служебных помещений. Пока женщины собирали стол, мы вышли во двор, где останавливался с товарищами Репин. На душе было хорошо и покойно - от ответной теплоты слушателей, от их светлых и благодарных глаз, от ощущения, что не зря были сказаны наши слова, да и вообще все не так безнадежно, как показывают по телевизору, - даст плод доброе семя, обязательно даст. За ним только ухаживать надо.

- А ветра-то нет, - сказал Павел Вениаминович.

- Затишье, - ласково произнес Петя.

- Я и думаю, от чего так хорошо, - отозвался Миша и уже ко мне: - Ну что, теперь-то выпить можно? Заслужил я или нет, а?

- Заслужил, - благодушно одобрил я предстоящее безобразие.

И Петя широко заулыбался:

- Ты, Мишенька, сегодня чудо как замечательно читал, а вот это новое твое, где кони в степи, прямо до слез, ей-богу, умница ты наш…

- А то… - отозвался довольный поэт.

- Пойдемте к столу, - донеслось из дома.

Стол был скромен и в то же время для нас, городских, изыскан, ублажая всякими грибочками от соленых до жареных, замаринованным по специальному ширяевскому рецепту луком, тающей во рту вареной картошкой, чем-то похожей на самих добрых и белых угощавших нас женщин. Те с умилением глядели на Мишу и следили, чтобы его рюмка не пустовала. Все-таки убеждение, что поэт должен быть обязательно пьян, глубоко засело даже в умах музейных работников. Миша угодливо пьянел и скоро стал единственной персоной за столом, обладающей правом на внимание, и даже дерзнувший было похвалить грибочки профессор, прервав тем самым очередную Мишину хохму, был удостоен осуждающего взгляда.

Я все чаще стал поглядывать на часы, время до обратного рейса тянулось все медленнее, а Миша напивался все быстрее. Он уже подходил к той грани застолья, когда женщины начали отводить в сторону смущенные взгляды. А еще предстояло тащить его до пристани и выслушивать по дороге притязания на гениальность. До отплытия оставалось чуть больше двух часов, и я потащил Мишу проветриться, а заодно провести профилактическую беседу, да и женщинам пора было перевести дух и приготовить прощальный чай.

О, что случилось с миром за эти сорок минут! Дождь хлестал наотмашь. Я, конечно, хотел взбодрить Мишу, но не так же радикально. Тот, до этого артачившийся больше для проформы, увидев происходящее светопреставление, всерьез ухватился на крыльце за столб и насмерть уперся на месте, да и мне стало страшно выходить во двор.

- Я говорил, что дождь будет, - послышался встревоженный голос Пети, тенью выплывшего за нами из дома.

- Да это не дождь… - я все никак не мог подобрать слова. - Это конец света какой-то.

Поэт выругался достаточно точно и неприлично.

- Что же теперь делать-то? - в голосе Пети почувствовалось нечто большее, чем просто волнение.

Я попытался успокоить его, а заодно и себя:

- Да я не об этом…

- И Мишу дотянем.

- И не о нем, - и после паузы Петя выдал:

- Как бы по такой погоде вечерний-то рейс вообще не отменили.

Поэт, снова прибегнув к нелитературной лексике, трезвел на глазах.

- Постой с ним, - передал я его Пете и бросился к директору музея, которая руководила переменой блюд к чаю и вела интеллектуальную беседу с профессором, подменившим на время собой первую звезду банкета.

Мои опасения не сильно взволновали ее, она с некоторой неохотой поднялась из-за стола и пошла звонить. Одна из сотрудниц, поставив тарелку с домашними пышками, махнула рукой:

- У нас это бывает.

- Что?

- Ну, когда омики не ходят.

- И часто?

- Когда вот такая погода, а еще когда туман по утрам.

- Или омик сломается, - добавила подошедшая с пирогом Ольга.

- Или просто не приедет, - вздохнула третья. - Бывает…

- И что тогда?

- Ничего. Сидим. Нам-то куда…

- Ну а если срочно… вдруг…

- Можно на машине до Тольятти, тут до него по дороге два часа, а там уже до Самары автобусом или электричкой… если, конечно, на ГЭС не застрянешь.

- Как так?

- Ну, ГЭС же сейчас ремонтируют, и там дорогу открывают то в одну сторону, то в другую, по пять часов ждешь.

- А перекрывают ее, поди, на ремонт как раз в выходные?

- В выходные там вообще беда…

Все это время Павел Вениаминович с тревогой наблюдал за нашей беседой, удивленно тараща глаза то на меня, то на одну из сотрудниц. И очень обрадовался, когда вернулась директриса и торжественно объявила:

- Омик вышел, - и заботливо добавила: - Давайте пить чай, через полчаса выходить надо.

Профессор, так, видимо, и не поняв, отчего возникло волнение, вздохнул:

- Эх, а я зонтик не взял.

- Это хорошо, - сказал я и, встретив недоуменный взгляд профессора, пояснил:

- Унесло бы вас вместе с ним ветром, и летали бы тут над горами, пугая детей и старушек.

Шутка получилась грубоватой, и профессор надулся, но настроение и в самом деле было невеселое. Скорее бы уж уехать.

Вошли Петя и Миша. Петя усадил Мишу за стол, подвинул ему чашку с чаем, проследил, чтобы тот сделал глоток, и поманил меня.

- Ну? - спросил я, предчувствуя недоброе.

(Продолжение следует).

Комментарии (0)