Газета г. Чапаевска Самарской области
Газета для тех, кто любит свой город
Главная Культура и искусство АЛЕКСАНДР ГРОМОВ "ЕСЕНИН И ПЕТЯ"

АЛЕКСАНДР ГРОМОВ "ЕСЕНИН И ПЕТЯ"

22 октября 2014 года

(Продолжение. Начало в номерах за 1, 8 и 15 октября).

   
- Это ничего не доказывает… И потом, потом… Вот вам - «ночь» стоит уже в конце строфы! «Спать не дает мне всю ночь!» Вот! Есенин не мог употребить в одной строфе два раза одно и то же слово! 
- Н-да, трудно с вами… э-э… дискутировать. Но, профессор, это я ведь так, для поддержания разговора. И к тому, что о Есенине можно говорить бесконечно и все время находить что-то новое.
- Бросьте, все там давно известно.
- Давайте присядем, - предложил я.
   
10

Трудно сказать, какой из факторов был определяющим - домашний уют после бури, хорошая компания, молчание Миши или чудесные огурчики, но я пребывал в прекрасном настроении. Хотелось не спеша болтать все равно о чем, не опасаясь за последствия. Хотя последствия есть у всего, даже у пустой болтовни.

- Вот возьмем алкоголь, - начал я, хотя правильнее было бы сказать продолжил, - он весьма по-разному действует на людей. Чукчам, например, вообще пить нельзя, а французы и испанцы потребляют больше, чем русские. Что из этого следует? А то, что и мы на него по-разному реагируем: вот Миша, если не в центре внимания, то с каждой рюмкой мрачнеет и жаждет скандала, после которого тут же отключается, а утром просыпается с чистой совестью, как будто ничего и не было… Меня от выпитого тянет на словоблудие, которое не так просто успокоить и которое неизвестно куда может завести, при этом в любом случае утром я буду чувствовать себя нашкодившим школьником. Вы, Павел Вениаминович, человек все-таки страстный и увлеченный, хотя тщательно скрываете это профессорской интеллигентностью, и ваше утро во многом будет зависеть от того, например, выиграли вы спор накануне или нет. Петя же как человек малопьющий, скорее всего, быстро захмелеет, может, даже совершит чего-нибудь этакое, тут диапазон русской души широк и непредсказуем, но в любом случае утром проснется с глубоким чувством вины. А вот Устинов пил совсем иначе.

 - При чем тут Устинов? - вскинулся профессор, словно я наступил ему на мозоль.
- Ну… говорили о Есенине, вот Устинов и вспомнился как его противоположность, он-то пил совсем иначе. Это был шкаф под два метра ростом. Выпить он мог немереное количество водки и при этом оставаться, скажем так, в рабочем состоянии. За что его и ценили большевики: он часто обеспечивал группу прикрытия после подпольных заседаний. Подпольными они, кстати, назывались, скорее всего, потому, что большинство питейных заведений в тогдашнее время находилось в подвальных помещениях, то есть под полом, так как их старались скрыть с глаз. Но никакой человек не может пить бесконечно, и в какой-то момент его тоже могло переклинить, и тогда - спасайся, кто может, хоть большевик, хоть меньшевик или просто подвернувшийся под руку шпик. Он не помнил себя и начинал крушить вокруг все и вся. Силы был недюжинной, а она, как известно, требует выхода. Запросто мог одним ударом сломать стол на конспиративной квартире.

- Точно, - неожиданно подал голос Петя. - У нас мастер в цехе был Илья Петрович. Его еще Муромцем звали. Здоровый такой. Кувалдой только так ворочал. Выпить мог - море. И работал так же. Но если перебирал - беда. Весь цех прятался… Прости, Александр, что перебил, уж больно похоже…

- Есенина убили чекисты, - вдруг четко и зло проговорил Миша. - Не трогайте Сережу.
- Брось, - отмахнулся профессор. - Тут уже все доказано-передоказано… сам он, сам… Я тут даже спорить не буду, - Павел Вениаминович демонстративно откинулся на спинку стула и стал ждать, что ему ответят.

- А ты, Петя, веришь, что человек, перед которым вдруг распахиваются такие перспективы: создается под него журнал, готовится собрание сочинений да еще переводится на новое место, как бы перечеркивая все прежнее, - способен лишить себя этого в самом начале, а? Ну, смотрите: он, словно захлопывая дверь, скандально прощается с Москвой, едет в Питер и там встречается с теми, кто войдет в состав редакции журнала, днем правит рукопись второго тома - и вдруг…
- Есенин не мог повеситься, - тихо, но уверенно произнес Петя, причем в уверенности этой не было ни Мишиной злости, ни моего, в общем-то, больше любопытства, чем стремления докопаться до истины, мне показалось, что я услышал некие мистические нотки, что выдают исповедников, и мне на мгновение стало жаль профессора, да и вообще жаль, что я все это затеял.

- Отлично! - воскликнул я. - Никакой русский в это не поверит, потому что это перечеркивает саму суть русскости. Есенин настолько точно и сильно выразил русского человека, что стал его символом, тем образцом, на который показывают, когда хотят сказать: вот ярчайший представитель русского народа. Не типичный, а ярчайший. Именно такой и может быть образцом. Но русский человек не может так греховно покончить со своей жизнью: самоубийство - это отречение от Бога. Потому и не принимает русский человек мысль о самоубийстве Есенина. А для врага-то рода человеческого как раз и нет ничего замечательнее, как показать: вот он, ваш русский человек, он - самоубийца! Потому-то душа русского человека, любя и понимая Есенина, не может принять мысль о его самоубийстве. То есть об убийстве самой себя. Ясно выражаюсь?
- Витиевато и спорно, но доступно, - оценил профессор.

- Большая трагедия для человека, когда он чувствует душу одного народа, а вынужден писать на языке другого. О-о, как ему порой бывает ненавистен этот народ за такое несовпадение! И непонимание. И как ни старайся, хоть ты и талантливейший Бродский, но никогда не станешь русским - душа-то другая.
- Хрен ему! 

Эх, а я уж думал, что Миша спит. 

Я сделал паузу, но никаких реляций от поэта больше не последовало, Миша опустил голову на стол, и я продолжил:

- А вот мученическая кончина для русского человека вполне понятна и объяснима, и только такую кончину он и может принять.
- Все это милая лирика, а есть точные факты, - улыбнулся профессор, будто разговаривая с малым дитем. - И если уж о душе заговорили, то ведь даже священник, который крестил Сергея, к которому он не раз заезжал и который, можно сказать, был его духовником, признал, что Есенин покончил жизнь самоубийством.

- Как же он это признал?
- Очень просто. Когда ему сообщили, что Есенин покончил жизнь самоубийством, то он так и сказал: «Я чувствовал, что нечто подобное случится».

- И где же здесь признание самоубийства? «Нечто подобное» - это в первую очередь значит раннюю трагическую гибель.
- Так ведь ему сообщили о самоубийстве, и он принял это.

- Он сказал: «нечто подобное». А потом сам же и отпевал Есенина, как, впрочем, и во многих русских церквях, а самоубийц, как вы знаете, не отпевают.
- То есть, ты считаешь, что все это дело рук чекистов, что там устроили западню, пробрались по тайном ходу, и вообще как можно верить во весь этот бред? 

Я молчал.

- Ха! - сказал профессор.
- Допьем? - предложил я. 

Мы придвинулись к столу.
- И ты, Петь? - удивился я, когда Петя подвинул свою рюмку. - Что ж, тут как раз и осталось…

Когда выпили, профессор предложил:

- Может, перенести поэта на кровать? Или подушку принести?
- Ни в коем случае. Уверяю вас, если бы ему нужна была подушка, он потребовал бы ее, была бы нужна кровать - добрался бы, а так он сейчас счастлив в том состоянии, в каком есть. Это, конечно, состояние свинское, но когда счастливого человека пытаются сделать еще счастливее, то обычно все портят. И потом, в попытке сделать другого более счастливым всегда можно отыскать следы банального эгоизма. Так что не будите спящего человека. А что касается заговоров, то я в них не верю, но и самоубийства не принимаю. А как там было на самом деле… Бог его знает, - и убрал пустую бутылку под стол.
- Могу рассказать…

Мы с профессором с удивлением посмотрели на Петю. Тот пристально смотрел на нас, словно собираясь открыть страшную тайну. Какой-то это был другой Петя.

- Что расскажете? - спросил профессор.
- Как все было. Там, в «Англетере», в ночь с 27 на 28 декабря.
- Перестаньте…
 - А я бы послушал. 
- Да ведь все уже давно известно…
- Нет, профессор. Послушаем. Выслушать-то вы можете? К тому же, Петя сегодня еще не высказывался. 
- Я лучше спать пойду.
- Нет уж, посидите с нами, - я чуть ли не силой удержал профессора на его креслице и повернулся к Пете. - Любопытно. 

Петя вышел из-за стола и сделал пару шагов до шкафа и пару обратно - больше комната не позволяла. На некоторое время замер у стола, видимо, ища опору, от которой сильнее можно было бы оттолкнуться. 
   
11
 
- Устинов! - выпалил Петя.
- Тю-ю! - разочарованно протянул профессор. - И ты туда же.
- Он слишком любил Сережу! 
- Что?! - подпрыгнул профессор.
- Да нет, я не о том, - испугался Петя. - Я же не клюевские страстишки имел в виду. Устинов любил Сережу беззаветно, как… как… ну, я не знаю…
- Как разбойники любят Христа, - подсказал я.

Петя несколько удивился такой подсказке, а профессор вообще не обратил на меня внимания.

- Устинов плакал, когда слушал Сережу. Он понимал, кто это на самом деле, и потому вытаскивал его из всяких житейских передряг, которые сгубили бы Есенина гораздо раньше. Мне кажется, это именно он во многом поспособствовал переезду Есенина в Питер, и он же помогал с устройством журнала, потому что в ОГПУ как раз он отвечал за культуру. Он и в Питер-то поехал для того, чтобы не оставлять на первых порах Есенина одного. Может, и присматривать, но не для того, чтобы выбрать момент для убийства, а чтобы его оберечь.

- Тогда почему - Устинов? Ты, Петя, совсем нас запутал.
- Меня нет, - отозвался я, но профессор и сейчас не обратил на меня внимания. - Вспомните, как закончил жизнь Устинов? Он повесился в клинике для сумасшедших. Вам это ничего не напоминает?

- Ну, это вообще не аргумент.
- Не скажите, для русского человека, который делает выводы не из фактов, которые ему показывают по телевизору, а из того, что душа подсказывает, это очень весомый аргумент! - напомнил о себе я. - Вот говорят: ура, всем поднимут пенсию с первого июля! А народ сразу: ага, стало быть, с первого июня поднимут кварт-плату. 

Профессор все-таки обратил на меня внимание и недоуменно посмотрел в мою сторону.

- Это-то причем?
- Кончина - очень важное доказательство в деле следствия жизни человека. И если, скажем, допустить, что именно Устинов, трепетно любивший, по словам Пети, Есенина, его же и убил, то вполне допустимо, что потом он мог сойти с ума, а в итоге и проделать над собой то, что сделал с любимым человеком, то есть повеситься. 
- Устинов не вешал Есенина, - сказал Петя.
- Тогда и я ничего не понимаю.
- Он его ударил бутылкой по голове… 

Мы долго молчали, пока Петя, наконец, не произнес:

- По пьянке. Отсюда, между прочим, у Есенина вмятина на лице, а не от какой-то там трубы парового отопления.
- Чушь! - наконец пришел в себя профессор.
- Подождите-подождите, Петя, вы хотите сказать, что Устинов с Есениным квасили всю ночь, а потом тот его грохнул?
- Ну да, они допивали спирт из трехлитровой банки, которую принес художник.
- Какой еще художник?
- Который пришел днем к Устинову договариваться о своей выставке. Устинов же был влиятельной фигурой и, как я сказал, отвечал в ОГПУ за культурный участок. Вот он и пришел договариваться, а, как у нас водится, все дела решаются под водку. Водку в то время в Питере достать было очень трудно, а вот спирта - хоть залейся. Он и пришел к Устинову с банкой спирта, но сам, разумеется, быстро вырубился и отчалил, а спирт остался. Ну и что прикажете с ним делать только разогревшемуся Устинову? Конечно, он пошел к любимому Сереже стихов послушать, о душе поговорить, поплакать, в конце концов.
- Стоп! А ты же сказал сначала, что он его бутылкой грохнул, а теперь про банку спирта…
- Бутылку принес Эрлих. Он целых шесть бутылок пива принес. Эрлих считал, что пора бы уже Сереже чуть-чуть расслабиться, а то третий день трезвый ходит. Не напиваться, ни в коем случае, а так - под пивко! А заодно, под пивко-то, и разузнать, какие на самом деле у Есенина планы. О, эти мнимые друзья! А заодно еще и агенты. Но Эрлих застал Есенина как раз за работой над вторым томом, и тот с ним пить не стал. Эрлих притворился сильно обиженным, мол, я к тебе с пивом, а ты со мной и поговорить не хочешь. Есенин, интеллигентнейший человек, чтобы не обижать товарища, оторвался от работы, выпил с ним одну бутылку пива, а после все-таки попросил дать ему возможность поработать. Эрлих решил, что его просто выпроваживают, потому что слабеньким поэтам никогда не придет в голову мысль, что над стихами надо еще и работать. Так вот, чтобы человек не уходил с обидой, Есенин догнал Эрлиха в коридоре и сунул ему записку. Это был извиняющийся жест, не более того. Обиженный Эрлих даже не стал читать, а сунул записку в карман и ушел…
   
(Продолжение следует).
Комментарии (0)