АЛЕКСАНДР ГРОМОВ "ЕСЕНИН И ПЕТЯ"

Рубрики

Архив новостей

апрель 2024

пон	втр	срд	чет	пят	суб	вск
1	2	3	4	5	6	7
8	9	10	11	12	13	14
15	16	17	18	19	20	21
22	23	24	25	26	27	28
29	30

АЛЕКСАНДР ГРОМОВ "ЕСЕНИН И ПЕТЯ"

15 октября 2014 года

(Продолжение. Начало в номерах за 1 и 8 октября).

- Александр, - Петя был сама мягкость и вежливость, - оставайтесь ночевать у меня, - и тут же заторопился, боясь, что я могу счесть его чересчур назойливым. - У меня тепло, хорошо, места всем хватит. Куда вы в такую погоду? Да и Михаила - как? А завтра все развеется, и вы поедете.

- Катер вышел, - сразу отрезал я. - Да и домой нам надо-то, - я отвечал за всех.

Петя вздохнул, а у меня вдруг промелькнуло: а почему бы и в самом деле не остаться? Чего тащиться в такую непогоду? Зачем? Что мне, собственно, делать в городе? Телефон есть, позвоню, предупрежу… Да и воскресенье завтра…

- А то остались бы, - Петя словно услышал мои мысли.

Но я отошел и принялся за чай.

- Пора, - скомандовала директриса. - Петя, вы проводите гостей?

- Конечно.

- Я дам вам дождевик, - обратилась она к профессору. - А вам, - она посмотрела на Мишу, - куртку, укутаетесь покрепче.

«Можете не благодарить», - закончил я за нее фразу, но про дождевик мне понравилось больше.

- Петя, потом занесете.

- Хорошо.

- А ты, Оля, приберешь все и закроешь. Выходим, - и она двинулась к выходу первой.

- Оля, не уходите пока, - почему-то тихо обратился я к встречавшей нас сотруднице, - дождитесь, пожалуйста, моего звонка.

Та испуганно кивнула, словно я сообщил ей страшную тайну и просил умереть с ней.

И мы пошли, и было чувство, что это какая-то партизанская операция, а не Есенинские чтения.

«Буря! Скоро грянет буря!» - восклицал Максим Горький, некогда живший в Самаре и весьма любивший кататься на лодках по Волге, и буря в конце концов грянула. Конечно, когда подумаешь, что значит эта буря по сравнению с той, что бездумно кликалась в начале прошлого века, то становится стыдно. Но это я сейчас пишу, а когда мы вышли из музея, я сразу почувствовал ужас предстоящего путешествия. Но для чего-то же нам надо было тащиться через ветер, который с разных сторон швырял в нас снопы градинок? Но мы шли. Женщины отвалились от нас довольно быстро, я даже не помню, как мы попрощались и прощались ли вообще. Первые минуты я был сконцентрирован на лужах, но скоро это потеряло смысл, потом на пропадавшей время от времени дороге, потом исключительно на висевшем на правой руке Мише. Петя помогал мне его тащить с другой стороны. Миша то и дело поднимал голову и что-то выл, стараясь попасть в размер и ритм бури. Когда замаячила впереди пристань, обозначенная белой каймой бившихся о нее волн, я распрямился и перевел дух.

- А где профессор? - оглядел я свое окружение и, не получив ответа, проявил несколько излишнюю эмоциональность:

- Блин! Петя, тащи этого, блин, поэта дальше, а я пойду искать Вениаминыча.

Мне было уже все равно: промок я окончательно, разве что добавляли злости бесконечные лужи, и я чуть было не проскочил мимо прислонившегося к стене полуразвалившегося дома профессора.

- От ветра прячетесь? - спросил я.

- Нет, - пролепетал профессор. - Так, по нужде…

- Блин! - снова не сдержался я.

К пристани шли молча. Подошли к понтонам, которые трясло на волнах, словно школьников на дискотеке.

- Я не пойду, - проговорил профессор и уже совсем жалобно добавил: - Я не смогу…

Мне самому было страшно. Я сжал профессорскую руку, как будто это должно было придать ему уверенности, но, скорее всего, инстинктивно пытался передать ему нахлынувшую на меня злость.

- Ой! - пискнул профессор.

- Эй! - донеслось вдруг зычное из-за наших спин, и, узнав голос Пети, я сразу расслабился и отпустил профессорскую руку.

Они с Мишей сидели в каменном укрытии, означавшем автобусную остановку у пристани. Точнее, сидел Миша. С откинутой головой, растрепанными мокрыми волосами и полуоткрытым ртом он напоминал эпилептика после припадка. А Петя стоял рядом и махал нам рукой. Вид у него был до неприличия довольный.

- Омика не будет, - сообщил он.

- Директриса же сказала, что он вышел, - тупо напомнил я, хотя и так все было ясно.

- Он вышел, но пристать здесь не сможет и потому пойдет только до Жигулевска и обратно.

- А мы как-то сможем успеть до жигулевской пристани? - произнес я еще более глупую фразу.

Петя подумал.

- Только на такси. Но это надо вызывать машину из Жигулевска.

Мне надоело бороться со стихией. К чему эти подвиги? Случится то, что должно было случиться. Зачем усугублять. Даже если я сейчас дозвонюсь до какого-нибудь таксопарка, вряд ли кто-то согласится сюда ехать. А если согласится, то по дороге чего-нибудь у него обязательно сломается или случится еще что похуже… Петя сразу предлагал заночевать у него, вот и нечего было выкобениваться.

- Пошли к тебе.

Мы подхватили Мишу и двинулись обратно в село. И пошлось нам как-то поувереннее. Да и буря, кажется, начала стихать.

После уличных страхов Петино жилище представлялось прямо-таки обетованным убежищем - так оно и оказалось: в небольшом доме было уютно, холостяцкая нетребовательность дополняла устоявшееся окружение, когда для каждой вещи давно определено свое место, каждая вещь успокоилась на нем и мирно дожидается конца, зная, что никто ее не сдвинет, не переставит, а тем более не уберет в чулан, пока и сам мир этот не рухнет вместе с хозяином. А главное - в доме было тепло.

Пока мы разоблачались в маленькой прихожке (а с Мишей это заняло немалое время), Петя проскочил к печке, и, когда мы вошли в комнату, дровишки уже потрескивали и руки сами потянулись к огню.

Минуты через две Миша произнес:

- И долго мы так будем тереться друг о друга?

Я оторвался от печки, сходил в прихожку и принес бутылку. Петя поставил рядом рюмки, капусту, огурцы, лук, хлеб. Я разлил и сделал приглашающий жест.

- А чего молчим, как на похоронах? - опять нарушил тишину Миша. - Сказал бы кто чего-нибудь.

- Вот ты и говори… - начал было профессор, но я остановил его: и так хорошо, к чему слова?

Мы выпили, и каждый захрустел, кто огурцами, кто луком, кто капустой, а Миша закусывал запахом хлеба… И уже с расстановкой стали выбирать места: мы с профессором придвинули стулья к огню, Миша остался возле хлеба, а Петя полулежал на диване, чтобы ему было видно всех нас.

- Вот теперь можно и позвонить.

Я достал сотовый, который тогда только входил в общегражданское употребление, и позвонил сначала в музей, обрисовал Ольге ситуацию и сообщил, что мы на данный момент счастливы. Потом жене - ей про счастье говорить не стал, но она и так все поняла, спросила только: ждать меня завтра к обеду или нет? Я обещал стремиться. Хорошая все-таки у меня жена.

- Мне бы тоже домой сообщить, - попросил профессор.

Я набрал номер и передал трубку. Тот двумя руками взял ее, сбивчиво и торопливо обрисовал ситуацию, воскликнул «Ай!», поморщился и так же бережно вернул мне диковинку. Я услышал на том конце отголоски монолога и отключил телефон.

- Говорят, от этого рак бывает, - сказал профессор.

- От этого? - я покачал в руке телефон. - Вряд ли. Все от нервов и неправильного питания…

- А я никому не буду звонить, - доложил Миша, хотя ему никто и не предлагал. - Я лучше выпью.

- Миш, брось, здесь все свои.

- И чего - мне теперь выпить нельзя?

- А зачем? И так хорошо…

- Вам - хорошо, а мне, может, позвонить некому…

- Ну, хочешь, выпей.

- А вы, значит, не будете?

Миша покрутил бутылку, все еще не решаясь нарушить мужское единство.

- Ты чего, литр не мог взять, что ли?

Я вяло отмахнулся, до того мне не хотелось вступать в глупые дискуссии, но Мише нужно было разговаривать или чтобы хоть кто-то, как в театре, подавал ему реплики.

- Вениаминыч, пойдем.

- Отстань, - тут были все свои и с гением можно было не церемониться.

- Петя, ну ты-то будь человеком!

Петя виновато развел руками.

- Я ж, Мишенька, не пью давно… Так вот, чуточку, как сейчас после дождика, а то подмерз, но больше никак, куда мне после инфаркта…

- Здоровеньким помереть хочешь, - обрадовался оппоненту Миша и начал откровенно задираться, после чего обычно должны следовать обиды и капризы.

Миша говорил с паузами, но Петя только удивленно хлопал глазами и в дискуссию не втягивался. Наконец поэт выдохся:

- Хрен с вами. Один выпью. Пусть вам стыдно будет.

Послышалось бульканье, потом демонстративный хлопок рюмкой о стол и через минуту:

- Ну что, сволочи, так и будете сидеть?

- Вообще-то с ним надо быть поосторожнее, - произнес я. - Помните, Павел Вениаминович, как Есенин устроил дебош в Америке? Сидел, сидел себе за столом, а там все: ах, Дункан, ах, Дункан, а на бедного Сережу - ноль внимания, ну, он и сдернул скатерть со стола.

- Причем тут Есенин и Слепцов? - обиделся за предмет своей жизни профессор.

- Нет-нет, я не сравниваю степень таланта, хотя никто, надеюсь, не будет спорить, что Слепцов талантлив, - успокоил я его. - Я говорю только о типе. Так что, Петя, будь настороже, у тебя нет скатерти?

- Есть, - отозвался Петя.

- Не надо ее доставать и вообще лучше убрать все мелкие предметы. Ведь как тот же Есенин, раз говорим о типе, дрался? Он, когда выпивал, начинал со всеми задираться, дрался, как девчонка, то есть даже и не дрался вовсе, а отмахивался, а чаще всего хватал попавшиеся под руку предметы и бросал их в противника, причем предметы мелкие, кружки никогда не бросал, так, Павел Вениаминович?

- Допустим. Только не надо из Есенина делать пьяницу.

- Боже упаси! Есенин никогда пьяным стихи не писал, может, конечно, и пробовал, баловался, имажинизм требовал, но писать - в смысле заниматься творчеством, когда оно приходит свыше, - он пьяным не смел никогда. Он благоговел перед чистым листом бумаги и тем даром, который осознавал в себе. Мне в этом смысле нравится история, как Есенин пришел к Катаеву мириться.

- Да-да… Есенин наговорил грубостей жене Катаева, они разругались и не виделись две недели, а тут вдруг приходит Есенин к Катаеву с авоськой, в которой лежали бутылка водки и банка консервов…

- И заметьте: совершенно трезвый! - вставил я.

- Это-то и удивило Катаева. Садится к нему на кровать, сажает его рядом, кладет руку на плечо и говорит: «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен…».

- И Катаев тогда не сразу сообразил, что он читает ему новую поэму, - подхватил я, но тут же остановил воспоминания. - Но! Сейчас не об этом: две недели никто Есенина не видел. Где он, спрашивается, был? Он писал «Черного человека». Совершенно трезвый. Да и невозможно столько написать, будучи все время в подпитии. Кстати, раз уж завязалась такая интересная беседа, а не поддержать ли нам Мишу?

- Только по чуть-чуть, - согласился профессор.

- Ты, Миш, как?

- За Есенина? - пьяно отозвался тот.

- За Есенина.

- Да.

Дохрумкав один огурец, я взял второй и благодарно выдохнул:

- Хорошо у тебя, Петя! И чего я, дурак, идти к тебе не хотел? Огурцы-то сам солишь?

- Это Оля из музея. Она все просила Мишу про любовь почитать.

Миша было вскинул голову, но я перебил его.

- Раз уж мы помянули «Черного человека», то могу, Павел Вениаминович, подкинуть вам темку для диссертации.

- Любопытно.

- Помните начало?

- Конечно. И он прочитал:

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

Миша всхлипнул.

- Дальше, - попросил я.

- Голова моя машет ушами,

Как крыльями птица.

Ей на шее ноги

Маячить больше невмочь.

- Стоп! - воскликнул я. - Петя, что здесь не так? - и понял по обалдевшим глазам Пети, что у него в голове не укладывается, что у Есенина может быть что-то не так. «Зря я так на Петю-то, чего человека пугать», - подумал я и смягчил вопрос. - Ну, или, скажем, что тебя смутило или какой образ показался трудным, что ли, чересчур заковыристым…

- Про ногу…

- О! А ну-ка, Миша, - я толкнул сидевшего с прикрытыми глазами поэта, - ты же у нас настоящий поэт, - и тот разомкнул веки. - Что там должно стоять? Ну, послушайте, какая аллитерация, какое «ш», а какая «ч»! «Маячить», «черный», «человек», «невмочь»!

- Ночь! - выдал Миша.

- Вот, а вы говорите, к чему сравнивать Есенина и Слепцова? Конечно, ночь! И что мы тогда получаем: «в ночи». Убирается это лишнее «г», и картина получается весьма точной: «на шее в ночи маячить больше невмочь», а «на шее ноги» - это суперабстракционизм какой-то, совершенно чуждый русской литературе.

- Чушь! - воскликнул профессор. - Есенин написал его еще в двадцать третьем.

- Да, но вышла-то поэма только после его смерти!

(Продолжение следует).

Комментарии (0)