Газета г. Чапаевска Самарской области
Газета для тех, кто любит свой город
Главная Культура и искусство АЛЕКСАНДР ГРОМОВ "ЕСЕНИН И ПЕТЯ"
Рубрики
Архив новостей
октябрь ноябрь 2024 декабрь
понвтрсрдчетпятсубвск
    123
45678910
11121314151617
18192021222324
252627282930 
       

АЛЕКСАНДР ГРОМОВ "ЕСЕНИН И ПЕТЯ"

12 ноября 2014 года

(Продолжение. Начало в номерах за 1, 8, 15, 22, 29 октября и 5 ноября).

   
- С Мишей в одной комнате спать не буду. Он достанет охами, ахами и требованиями водки. Уже проходили, сам с ним спи.
- Хорошо, тогда ты иди в мою комнату, а Павел Вениаминович ляжет здесь на диване.
- Куда идти?
- За кухней. Я провожу.
- Не надо. 

Я взял было огурец, но он оказался последним, и я вернул его на тарелку. В дверях классически обернулся:

- Павел Вениаминович, не парьтесь. Он просто вбил деревянные клинья между дверью и дверной коробкой. Обычный воровской прием, известный любому чекисту. И, кстати, жену Устинов попросил утром проверить Сережу, потому что был уверен, что она не будет сильно стучать, поэтому клинья мог сделать хоть из спичек. А торчащий изнутри ключ увидит. Ну, а дальше… Ладно, пошел я спать.

Спал я, как ни странно, хорошо и покойно.
   
18

Наутро было неловкое чувство совершенной накануне глупости, наверное, поэтому говорили мало. Позавтракали и отправились на причал. Погода была изумительная. Словно в другом мире оказались. Точнее, вчера были в другом, а сейчас вернулись в нормальный. Солнышко пригревало, ветерок хоть и был, но свежий, бодрящий.

Пришел омик. Мы тепло попрощались с Петей. Я спросил, больше, конечно, из благодарности:

- А чего ты не напишешь об этом?
- Кому это надо?
- Я в журнале напечатаю!
- Ладно, - то ли пообещал, то ли отмахнулся Петя.

В Самаре мы пожали друг другу руки и с некоторым облегчением расстались. «С некоторым облегчением» - вовсе не значит, что отношения между нами испортились, просто в душе все еще оставалось некое чувство неловкости за совместно пережитое вчера. А так я всегда рад видеть Мишу и, когда приезжаю в столицу, обязательно стараюсь с ним увидеться. Павел Вениаминович приглашает меня на разные выступления в университет, а я в свою очередь неизменно зову его в жюри всевозможных литературных конкурсов. Но о последнем дне Есенина, вернее - ночи, мы никогда больше с ним не заговаривали…
   
19

…К вечеру разными путями до меня стали доходить подробности о смерти Пети. Одна была чудовищнее другой, я понимал, что домыслов в них куда больше, чем правды, но все говорили об одном: Петя повесился. Да еще в той самой боковой каморке, дверь в которую пять лет назад он забивал деревянными клиньями. И я решил ехать в Ширяево.

Успел я как раз к похоронам. Из сошедших на берег на ширяевской пристани пятеро повернули к дому, где жил Петя. И мы, незнакомые люди, почувствовали вдруг некое родство. Мелкий дождик продолжал размазывать грязь, и, пока мы шагали, пристально вглядываясь себе под ноги, чтобы не поскользнуться, никто не проронил ни слова. У крыльца, под зонтами и без, стояли человек сорок сельчан: видно, Петю здесь все-таки любили.

Мне не хотелось идти в дом, давящее, тяжелое чувство, словно зельем, обволокло меня, мне стало тяжело дышать, и я с ужасом представил тесноту в доме, нарушенный уклад предметов, а главное - дверь в каморку. И, уткнувшись взглядом в людей, я остался на улице. Трое из приехавших пошли внутрь, перед ними расступились и тут же снова сошлись. А ко мне подошел мужчина с маленькой, но неухоженной бородкой, коснулся своим зонтиком моего.

- Я не верю, что он повесился, - сказал он глухим голосом, точно сообщал пароль. - А вы?

Я согласно кивнул. 

Где-то я его видел. Еще в омике я заметил этого невысокого мужчину с пристальным взглядом и попытался вспомнить, где я мог его видеть, но сразу не вспомнилось, и я о нем забыл. 

Мужчина хотел еще что-то сказать, но в это время у крыльца зашевелились, и в узких дверях показалась здоровая спина, потом и сам парень, державший в обхват гроб, и, осторожно поглядывая на мокрые щербатые ступеньки, стал спускаться. Показался второй парень, с большим безразличным лицом, с каким только и можно таскать гробы. Тут же вынырнула тетка и поставила перед крыльцом две табуретки. И я узнал Олю из музея. Она похудела и, казалось, выросла, а черный платок делал ее лицо строгим и как бы не от мира сего.

Парни поставили на табуретки гроб, отошли в сторону, открывая доступ к телу, и раскрыли над покойником зонты. Люди, вытягиваясь в очередь, потянулись к гробу.

У Пети был вид усталого человека, которому наконец-то позволили прилечь, но он вот-вот готов подняться и снова идти помогать. И будить его не хотелось, и в то же время: а как без него? 

Я осторожно потянулся губами к Петиному лбу, неловко качнулся и коснулся подбородком колючей щеки.

И вдруг неожиданно почувствовал спокойствие, которое всегда ощущалось рядом с этим человеком. Оно и сейчас чудесным образом исходило от него, разгоняя давивший до этого морок. Словно он говорил: я с вами, только вот отдохну малость.

Я распрямился, и по моему лицу легкими иголочками закололи капли: это я вышел из-под зонтов, которые держали над Петей парни. Кто-то схватил меня за руку, я невольно вздрогнул, но тут же узнал директрису музея: она стояла у гроба, скорбная и величественная, сама похожая на музейный экспонат. А я подумал, что у Пети не осталось родственников, и музейные работники - это и есть его самые близкие люди.

- Спасибо, что приехали, - сказала она.

Что я мог ответить? Я кивнул.

Она продолжала удерживать меня.

- Скажете несколько слов на кладбище?

И опять я кивнул. Тогда меня отпустили, и я отошел на прежнее место. Тут же подошел человек с бородкой.

- А вы видели, что у него рассечена бровь? Они так и не смогли ее как следует замазать. И потом: проволока - это не орудие самоубийства, - сказал он даже несколько весело, словно ему только что удалось разгадать кроссворд.
- Какая проволока? - нехотя ответил я.
- Его нашли повесившимся на проволоке, - оживился собеседник. - Вы разве не знали? Так это ведь невозможно! Что у него, веревки в доме не было? Если, как убеждает следствие, он и в самом деле готовился к самоубийству, и как доказательство приводят его завещание, то что же, он нормальной веревки подготовить не смог? Е-рун-да! Им просто не хочется вешать на себя заведомо нераскрываемое дело. Или связываться с теми, кто приходил к Петру ночью…

Стук молотков прервал завязывающуюся было беседу, и я успел отойти к гробу. С директрисой было спокойнее. По крайней мере ничто не мешало думать хорошо о Пете.
   
20

Погост, выросший на берегу большой реки, конечно, отличается от привычного сельского кладбища, укутанного травой и тенями от скорбных деревьев и прошлого: здесь просторнее, больше ветра и света. Оно свежее, дух уныния быстро выветривается отсюда, и, когда директриса, представив, подтолкнула меня к гробу, я заговорил о Любви. О том, что вот не стало среди нас человека, который отдал себя на служение людям, а это и есть Любовь. Но это не значит, что Любви в мире стало меньше. Любовь, которой он щедро делился с нами, не могла не остаться в нас, хотя бы малой частичкой, хотя бы малым семечком. И мы должны так же делиться Любовью, которой одаривал Петя, с окружающими нас, тогда и мир вокруг нас станет другим. И Петя… Он же не оставляет нас. Его просто повысили, переведя в небесные полки. Сверху ему будет проще спешить к людям на помощь, только нам надо научиться слышать и понимать то, что приходит свыше. И помнить, что это самое «свыше» - действительно есть. И оно любит нас… Как-то так я сказал и отступил к директрисе.

Тут же на освободившееся место дернулся дядечка с бородкой, но директриса остановила его.

- После выступите, - и подала знак четырем молодцам, которые уже стояли на изготовке с веревками и лопатами…

С кладбища сельчане отправились в бывшее здание школы, где теперь была гостиница для туристов, а при ней, в переоборудованной бывшей школьной столовой, располагалось кафе. Там накрыли столы: традиционные щи и рис с изюмом, чтобы помянуть и не разгуляться, впрочем, местные нанесли пирогов с блинами, так что трапеза выглядела чуть ли не празднично. 

После поминальной рюмки поднялся дядечка, которому не дали слово на кладбище, и спросил:

- Можно мне два слова?
- Говорите, - разрешила директриса.
- Во-первых, - начал тот, - я хочу представиться: долгое время я работал в прокуратуре следователем по особо важным делам…

И я вспомнил, откуда знаю этого человека. Да это же Порфирьев! Эдуард Федорович. Надо же, я даже имя-отчество помню!

Эдуард Федорович прославился в свое время разоблачением либеральных властей, выворачивал наизнанку всяческие махинации, раскрывал глаза на очередные дутые проекты, в общем, громил и обличал. Как-то он приходил ко мне в редакцию и принес для журнала статью в том же ниспровергающем духе. Только тогда он был без бороды. Да и привел-то его Петя. Точно! Петя представил его и сказал, что это хороший человек, настоящий борец за справедливость, и просил прочитать его статью. Я никогда не читаю тексты при авторах: сам знаю, как болезненно воспринимается, когда человек, сидящий напротив, хватает карандаш и начинает черкать по выстраданному тобою тексту. А если б вы знали, какая мука при этом для черкающего видеть полный недоумения и ненависти взгляд автора! Ужас! Тогда мы просто поговорили, обрядово поругали власти, предали анафеме Запад и, расставаясь, пожали друг другу руки. Но вот вечером, начав читать принесенную статью, я не мог отделаться от чувства, что меня окунают в ведро с помоями. И получают при этом удовольствие. Конечно, жизнь у нас не сахар, и обо всем вроде бы говорилось правильно, более того, я готов согласиться с каждым отдельно взятым словом, но вот соединенные вместе они производили удручающее впечатление. И в то же время я чувствовал, как темная сила ненависти, разлитая по статье, перетекает в меня: хотелось рвать и метать, устраивать баррикады и кидаться булыжниками. Я долго не мог уснуть, все мне мерещилось, что пишу прокламации и произношу трибунные речи, а когда удалось забыться, то снилась всякая дрянь.

Через пару дней Эдуард Федорович пришел без Пети, и я сказал ему, что не смогу напечатать его злободневную статью, не наш, мол, формат, и мы вообще занимаемся исключительно литературой.

- Понятно, - протяжно вздохнул он, словно ничего другого и не ожидал, и небрежно так бросил:
- Вам, как мне известно, денег из бюджета пообещали…

Моя рука, протягивающая рукопись, застыла в воздухе, я даже, кажется, покраснел, потом собрался и положил рукопись рядом с гостем.

- Это не имеет никакого отношения к вашей статье.
- А-а, все вы одним миром мазаны. Вам только помаши пальчиком, пообещай копеечку, и вы тут же готовы на задних лапках бежать. Правильно Ленин про вас говорил.

Я молчал, чувствуя, что всякое слово вызовет десять ответных. Эдуард Федорович сказал еще что-то справедливо-обидное и, не дождавшись от меня никакой реакции, забрал рукопись и ушел. На прощание, пророчески возвысив голос, предрек:

- А денег вы все равно не получите. Надуют вас.

Про деньги была правда, тут следователь не ошибся. И хотя особо я на них не рассчитывал (тоже знал, что не дадут), но желание обрести достаток и возможность нормальной работы все же пощипывало.

Как ни странно, но деньги нам дали. Меньше, конечно, гораздо меньше, чем обещали, но это в традициях дающего. Власть постепенно все больше обретала уверенность и уже могла сама решать, кому с ней по пути. Эдуарда Федоровича в конце концов хитро подставили (как говорили одни), подсунув фальшивый компромат, а может быть, он и сам за-рвался (как говорили другие), уверовав в свою непогрешимость, но из органов уволили. Он протестовал, устраивал акции и голодовки, но из моего поля зрения выпал. И вот - свиделись…

Тем временем он произносил пламенную речь и чем-то напоминал Ленина на трибуне. Он, как всегда, резал правду-матку. Что никакое это не самоубийство, что мед-экспертиза - полная туфта и писалась со слов участкового, он докажет это в два приема; что не была даже предпринята попытка выяснить, что за ребята приходили к Петру Брашникову ночью, вроде как заблудившиеся в пещере туристы, а кто они, отчего такой беспорядок в его доме, и если уж пишется завещание, как убеждает нас в этом следствие, то почему хватается первый попавшийся под руку моток проволоки… В общем, говорил он опять справедливо. Но была в этих его справедливых словах какая-то червоточинка, отчего многие сидели, поникнув головами. Словно Порфирьев говорил что-то неприличное, словно пришел в храм и стал требовать, чтобы во время службы прекратили торговать свечами. 

И тут я понял, почему его справедливая речь вызывает такой неприятный осадок: в нем совершенно не было благоговения. Все было правильно, а благоговения не было - и оттого не ложились на сердце его слова. И вдруг услышал его насмешливый голос: «А перед кем благоговеть-то? Перед этими, которые называют себя образом Божиим? Перед законом, что ли, благоговеть?». Я смутился, но подумал, что благоговеть надо перед Вечностью, которая сегодня открывалась нам. 
   
(Окончание следует).
Комментарии (0)
Фотогалерея
Все фотографии
Доска объявлений
Интервью