ПОМНИМ, ЛЮБИМ, ЧИТАЕМ

Рубрики

Архив новостей

февраль 2025

пон	втр	срд	чет	пят	суб	вск
					1	2
3	4	5	6	7	8	9
10	11	12	13	14	15	16
17	18	19	20	21	22	23
24	25	26	27	28

ПОМНИМ, ЛЮБИМ, ЧИТАЕМ

12 февраля 2016 года

15 февраля читающая общественность города отметит день рождения члена Союза писателей России, нашего земляка Владимира Никифоровича Бондаренко. В этом году исполнится 15 лет, как он ушел из жизни. И все эти годы в память об многогранном писателе, поэте в день его рождения, 15 февраля, в библиотеке имени В. Н. Бондаренко проходят Бондаренковские чтения. Так будет и в этот раз.

«Чапаевский рабочий» не раз печатал произведения Владимира Никифоровича. Последние из них - роман «Лесничиха» и повесть «В стране оранжевых облаков» - получили положительные отзывы читателей. Накануне дня рождения писателя мы предлагаем вниманию горожан его рассказ «Когда зацветает черемуха»). Светлый, чистый, воспевающий сельскую жизнь во всей ее красе, неразделимость ее с русской природой. «Когда зацветает черемуха, земля становится молодой и красивой. И хочется видеть ее всю, белую, в черемухе, - говорит героиня рассказа. - У меня каждую весну будто крылья отрастают и так хочется полететь, вот только не знаю, куда лететь…»

Людмила ДЕШЕВЫХ.

КОГДА ЗАЦВЕТАЕТ ЧЕРЕМУХА

Рассказ

Он пришел в Марьевку перед вечером. Стадо уже прогнали, и по деревне кое-где начали зажигаться огни. Татьяна Малышева вышла к речке набрать воды и увидела его на дороге, высокого, молодого, но уже полноватого. В правой руке у него бьл небольшой коричневый чемоданчик, а левой он придерживал переброшенную через плечо куртку. Он смотрел, как догорает за деревней закат, и по тому, как смотрел он, определила почему-то Татьяна, что он чужой в их краях и никогда раньше в Марьевке не был.

Она спустилась к мосткам и уже зачерпнула второе ведро воды, когда сзади мягкий негромкий, но чистый голос спросил:

- Как зовется ваша речка?

Тот самый незнакомец, что с таким вниманием смотрел на зарю, стоял у берега и разглядывал ее, Татьяну, с каким-то детским любопытством. Голубоватая в полоску сорочка, желтоватые на высокой подошве ботинки и губы - румяные-румяные, и оттого, может, такой румяный и сочный голос:

- Курановка, значит?.. Симпатичная речка.

Татьяна смутилась, чувствуя, как загораются щеки ее, словно не о речке, а о ней сказал этот видный незнакомый мужчина - симпатичная - и как будто бы сказал при всех. Склонилась к ведрам и, ловко подхватывая их на коромысло, обронила:

- Какая уж есть.

И пошла осторожно, пружинисто. Из-под юбки выставлялись поочередно ее полные розовые колени. Свободной рукой Татьяна оправляла подол, но колени все равно выглядывали, полные, розовые, с ямочками.

Она прошла от него близко, даже очень близко, и вдруг неожиданно подняла глаза и посмотрела ему прямо в лицо, приятное, белое, с крупными румяными губами, сказала:

- А ты, видать, ненашенский.

И длинные ресницы ее серых в крапинку глаз смотрели прямо. Он перевел взгляд на речку, сказал все так же мягко, с затаенной нежностью:

- Симпатичная у вас речка. Очень.

Он сказал о речке, а подумал о ней, это Татьяна поняла, и ей стало отчего-то весело и, глядя на коричневую родинку на мочке его правого уха, она сказала:

- Как же - Курановка.

И пошла, покачиваясь, и пальцы ее рук спокойно лежали на коромысле, короткие, очень приметные. И когда прошла она, догнал ее его уже ставший знакомым голос:

- Можно я... попью.

Она глядела на него через плечо, ее широкие в сумерках глаза лукаво круглились: ему хотелось еще немного побыть с ней рядом, это она поняла и улыбнулась ему. Он поставил чемоданчик и уже было потянулся к ведру, но она остановила его:

- Зачем же так - из ведра? Можно и кружкой. Здесь недалеко.

И отчетливая в тенях вечера пошла к невысокому в палисаднике домику с резными наличниками. И ему было приятно, что эта свежая влекущая к себе женщина живет в этом аккуратном домике с крылечком, и почему-то казалось, что только она и достойна жить в таком домике.

Он приоткрыл калитку, пропуская ее, и она опять прошла очень близко, молодая, волнующая и какая-то доступная-доступная, и он сказал, глядя на ее смуглую открытую шею:

- Мне бы переночевать где. Видите ли, я...

Он не договорил. От сарая навстречу им поднялся шерстистый пес, шел валко, глядел исподлобья с нескрываемой настороженностью. Татьяна приостановилась.

- Не бойся. Он молодой еще, не кусается. Наверное, не знает, что кусаться иногда надо.

И пошла, а он остался у калитки: между ним и ею встал пес, который еще молод, потому что не умеет кусаться, но который уже умеет по-взрослому рычать и показывать зубы.

- Что же ты? Бо-и-тся! Он же еще ребенок.

Она поставила у крыльца ведра и стоит вся на виду, созданная для счастья, а может быть, сама - счастье. За нею - изгородь сада и небо, зеленоватое, уходящее в ночь. Деревья тянут к небу ветви и, кажется, силятся что-то сказать небу и никак не могут.

Он стоит.

А она ждет.

И совестно не идти к ней, и он, прикрываясь чемоданчиком, крадется вдоль веранды, такой большой и такой пугливый. И пока проходил он к крыльцу, пес с явной беззастенчивостью, вытянув морду, принюхивался, как пахнет он, потом довольный, что перед ним отступили, прошел к калитке и стал глядеть на вечернюю улицу.

Федор, муж Татьяны, ужинал, хлебал щи из глубокой тарелки. Он бригадирит в тракторном отряде и сейчас уйдет в степь, забежал из правления переодеться в рабочее и поужинать. Ел он не торопясь, тяжело и медленно двигая челюстями. У задороги на печи сидел и жмурился большой с подрезанным ухом кот. И когда спрыгнул он на кровать и с кровати на пол, цикнул на него Федор чуть слышно, но грозно:

- Тише, ты... Не знаешь разве?

И повернулся лицом к двери в горницу: не потревожил ли кот заболевшую дочурку. Перед уходом Федор прошел к ней проститься, молча постоял у приножья. Девочка спала, разметавшись по подушке. Жаркие отемпературенные губы дышали тяжело, обессиленно.

Вошла со двора Татьяна с полными ведрами и с нею, пригибаясь, грузный мужчина. Его брови поползли кверху, словно он не ожидал увидеть его, Федора, в доме Татьяны.

Татьяна сказала, ставя ведра на лавку:

- Ночевать товарищ просится.

Она не смотрела на Федора, но он ясно представил ее глаза, серые, в крапинку, они сейчас не моргают. Она вся затаилась, ждет, что скажет он... Почему ей так важны слова его? Разве это первый, кто ночует у них?

- Кто вы такой?

Незнакомец поставил у порога чемоданчик, протянул Федору руку, пухловатую, но сильную:

- Меня зовут Юрий Борисович. Я - художник. Я хотел бы немного порисовать у вас в селе.

Федор задержал в своей его мягкую полноватую ладонь, решительно поднял брови, сказал:

- Говорите тише. Девочка больна.

И, отодвигая его от двери, вышел. Уходя, слышал он, как сказала Татьяна: «Проходите, садитесь. Я сейчас вернусь», - и это прозвучало так, что она сейчас вернется именно к нему и даже будто извиняется перед ним, что вот ей нужно выйти проводить мужа. Она выйдет, но она сейчас же вернется.

Федор запахнул полы фуфайки - похолодало, что ли? «Весна, а холодно», - подумал он и вышел из сеней. На крыльце полез было к нему с непрошенными ласками Шарик, но он оттолкнул его ногой, начал спускаться по ступенькам вниз.

Сзади хлопнула дверь.

- Федя?

- Ну?

Остановился, подождал, пока подойдет она. И когда она подошла, такая привычная, своя, пахнущая избой и дочкой, спросил:

- Чего ты?

- Как же, Федя? Человек у нас.

Перебил, не дал договорить:

-А, ты об этом... Не гнать же, коли пришел. Пусть ночует.

Помолчал. Добавил:

- Ужином покорми.

Он не видел ее, она стояла у него позади, но он слышал ее дыхание - затаенное, прерывистое, догадался - она рада.

Оглянулся.

Татьяна стояла в темном квадрате двери, освещенная вечерним небом - молодая, волнующая, всю жизнь красивая. Она ждала, когда он уйдет, это было видно, и видно было, что думает она сейчас не о нем. Может, она думает о том, что вот опять у них в палисаднике под окном зацветает черемуха. И чтобы напомнить ей о себе и что она жена его, он сказал:

- Ты тут... смотри.

Свой особый смысл вложил он в эту фразу и пошел, горбясь, и было такое ощущение, что он бессознательно пробует как можно глубже вобрать в плечи большую лобастую голову.

«Глупый», - нежно подумала Татьяна, слушая, как, удаляясь, глохнут его шаги, и осторожно, но плотно прикрыла за собой дверь.

III

Юрий Борисович окинул взглядом фотографии на стене в самодельных рамках. Их много, одни уже пожелтели от времени, другие еще совсем свежие, на мгновение задержал глаза на большом телевизоре в переднем углу. Он был прикрыт кружевной салфеткой с каким-то очень сложным волнующим рисунком. Он не знал, но почему-то был уверен, что этот узор выплетен ею, ее короткими, но очень приметными пальцами.

И представился вечер - зимний, с метелью за окном. Она сидит у голландки и вяжет. Серые в крапинку глаза ее задумчивы, губы шевелятся - может, она - считает петли, а может, беззвучно вышептыва-ет в избу свои думы и время от времени настораживается, слушает, как шуршит за окном метель. Она ждет мужа, он должен вот-вот прийти.

И стало жалко, что в жизни у него, Юрия Борисовича, не было вот такого вечера: чтобы была метель, он шел, а его бы ждали с вязаньем у теплой голландки.

Вошла Татьяна. Сказала:

- Вот я и пришла.

Юрий Борисович вздрогнул, он не слышал, как вошла она. Она стояла у двери уже в горницу, румяная, какая-то вся весенняя, стояла и улыбалась, и загадочно и волнующе звучали слова ее: «Пришла я».

И показалось вдруг, что эта изба, эта молодая с ямочками на щеках женщина и даже спящая в кровати девочка, все это - его, он долго шел к этому, шел трудно, сквозь болота, наугад, а вот теперь пришел и видит: здесь все как мечталось, а тот, ушедший в ночь мужчина, он не вернется, он ушел навсегда.

- Пойдемте ужинать, - сказала она.

И что-то было семейное в этих словах ее, сближающее еще больше, чем фраза - «Пришла я».

Она поливала ему над ведром на руки и говорила:

- Здесь у нас хорошо, дух такой мягкий, особенно после дождя. Откроешь окошко в палисадник, а там - черемуха и цветы разные. Я люблю цветы, и чтобы их было много.

Она поливала ему, а он умывался, и чудилось ему, что вся его одинокая прошлая жизнь была только для того, чтобы наконец настал вот этот вечер, когда он будет умываться, а она стоять рядом с ковшом в руке и полотенцем через плечо.

За ужином он спросил:

- Та салфетка, на телевизоре, это вы вязали?

Он спросил и ждал, что она скажет, а она смотрела на его румяные, смоченные молоком губы, на кусочек груди, что выглядывал из распахнутого ворота сорочки, и чувствовала, как действует на нее его близость.

- Та салфетка...

Она улыбнулась, и четко обозначились на ее щеках ямочки:

- Не надо повторять. Я слышала. Салфетку связала моя дочь и вышивки на стенах - ее вышивки. Она учится в техникуме.

У него удивленное лицо. Он не хочет, он не может поверить тому, что сказала она: а как же тогда зимний вечер, метель и она, ждущая, вслушивающаяся. Он собирался сказать, что не верит ей, но из горницы пришел слабый ищущий голос:

- Ма-а-ма?

И она как-то вдруг и очень резко поднялась.

- Да, да. Я сейчас.

Он стоял на крыльце, в синеве ночи, курил, прислушиваясь к дыханию сада. Запахи цветущих вишен и яблонь наплывали из тьмы, тревожили сердце тем, что и без того было понятным.

Из конуры возле сарая вылез пес, принюхался, кто это стоит на крыльце, прошел к саду, уселся у изгороди. Над полями за деревней плыли подзелененные обрывки облаков. У реки громко пели девушки, а ее все не было... И он уже терял надежду, что она вообще выйдет, когда услышал, как растворилась избяная дверь, и потом ее голос:

- Вечера сейчас стали теплые.

Подошла, почти неслышная, встала рядом. На плечи была наброшена шаль, и стало ясно: она вышла надолго. Он смотрел далеко в синеву неба, видел там звезды и чувствовал, всем телом чувствовал рядом весну. Спросил, не оборачиваясь:

- У вас еще не отсеялись?

- Пока нет, но - скоро. Пшеницу кончили... С севом-то управимся, дождя вот только нет. За всю весну ни одного пока, это плохо.

Он повернулся к ней и крепко сжал ее плечи, чувствуя, как они напряглись под его ладонями:

- Ведь вы мне за ужином неправду сказали: ту салфетку, на телевизоре, вы вязали, вы, я это чувствую.

Она спокойно отвела его руки. Белое в темном лицо ее пересекла усмешка:

- Начал с сева, а кончил... салфеткой. Чудной ты какой-то. Зачем тебе это? И вообще все - зачем?

И был каким-то жалеющим ее голос, и жалеющими были слова, но было непонятно, кого жалеет она - его? себя?

Он отвернулся и молчал долго, неопределенно. А ночь синела, и синело небо, и синим было то, что говорила эта спокойная, уверенная в себе женщина:

- Черемуха зацветает.

Она говорит что-то еще, но сознание удерживает только это - зацветает черемуха, синее, мерцающее и такое большое, чего даже не может вместить грудь и отчего так сладко сжимается сердце.

И опять ее голос и слова:

- Когда зацветает черемуха, земля становится молодой и красивой и хочется видеть ее всю, белую, в черемухе. У меня каждую весну будто крылья отрастают и так хочется полететь, вот только не знаю, куда лететь... Скоро зацветет черемуха, я это чувствую.

У нее немного бледное и напряженное лицо. Ему хочется обнять ее и сказать что-то важное, нужное, долгожданное, но он не решается протянуть к ней руку и говорит совсем не то, что хотелось сказать:

- Когда цветет черемуха, все мы немножечко становимся крылатыми.

И еще сказал:

- Я хотел бы рисовать вас. Вы такая необыкновенная, в вас есть то, что волнует. И глаза у вас особенные - с искоркой. Вы позволите?

- Рисуй, разве мне жалко?

Она смотрит на него снизу вверх, прищуренная, с ямочками на щеках, он сдерживается, чтобы не поцеловать ее, а губы ее, они так близко, и грудь близко, по-девичьи выпуклая, упругая. Он отворачивается и, сам не зная зачем, спрашивает:

- Он у тебя строгий?

Ему трудно произнести его имя, особенно теперь, когда и он тоже начинает чувствовать, что скоро должна зацвести черемуха. Он недоговаривает, но она понимает его. И просто, без стеснения говорит:

- Федор-то? Нет, он бесхитростный. С ним легко жить, только ревнивый больно.

Помолчала и добавила:

- Он такой большой-большой ребенок.

И стало без слов ясно, что она его любит, любит вся, даже самой последней искоркой сердца. И больше не о чем было говорить. Оставалось сказать последнее, что еще не было сказано, и она сказала это последнее:

- Поздно уж. Идемте спать.

Но в этом не было уже ничего общего, она это была она, а он - это был он, разное, несовместимое, рядом, но - чужое.

В палисаднике, готовая разбрызнуться белым цветом, просторно и молодо зеленела черемуха.

Комментарии (0)